Пропавшие в Эдеме

Официально родственники могут посещать больных в отделении с двенадцати до двух и с четырех до семи. Фактически же они там постоянно. В палатах. В коридорах. Стучат в дверь ординаторской. Толпятся вокруг сестринского поста. Тянут тебя за рукав. Загораживают тебе путь. Требуют индивидуального подхода. Требуют второго мнения. Кричат: сестра! Сестра! Или: брат! Брат! Говорят по телефону. Говорят друг с другом. Говорят и говорят, главным образом – чтобы заглушить беспокойство за судьбу своих близких.

Я не учился психиатрии. Но мне кажется, к DSM[75], библии душевных расстройств, нужно добавить еще одну категорию, касающуюся родственников пациентов. Сразу скажу: я ни над кем не насмехаюсь. Я сам полгода провел с Нивой в онкологическом отделении (Яэла приходила туда лишь дважды и оставалась недолго. Асаф только звонил по скайпу. Может, мы недостаточно ясно объяснили им, насколько тяжело ее состояние. Может, мы и сами не хотели признавать, насколько оно тяжело. А может, как говорила Нива, мы слишком хорошо внушили им важность самореализации).

Так или иначе, страхи, которые мучают тебя у постели больного, дни, которые тянутся в основном в ожидании, отчаяние, оттого что у врачей есть дела поважнее и ты не получаешь немедленного ответа, – все это я испытал на своей шкуре. Сомнений нет, это целый букет ощущений, и они вместе с жизнью в стране, которая и так постоянно держит тебя в стрессе, могут кого угодно сломать и заставить жаловаться, спорить, кричать…

Но крики, доносившиеся в тот день от сестринского поста, заставили меня тут же прервать обход и поспешить туда. Я услышал какой-то необычный тон. Разнузданный. А может, я что-то ощутил шестым чувством.

Лиат стояла, облокотившись на стойку, а какой-то мужчина лет тридцати схватил ее за воротник и сыпал в ее адрес такими ругательствами, которые мне даже трудно повторить. Но тем не менее я их повторю.

– Сука ты, – говорил он ей. – Потаскуха. Моя мама здесь с утра, и нам постоянно говорят «еще минуточку», так что или ты подойдешь к ней сейчас, или я трахну тебя прямо здесь. На столе.

Лиат остолбенела. Спортивная девушка, острая на язык, просто застыла (как однажды застыла Нива, вообще-то уверенная в себе, когда ее командир в армии, будь он проклят, заперся с нею в штабе. Такой инстинкт. Природный. Отвратительный. Чтоб он пропал в ходе естественного отбора).

Я схватил парня за плечи и со всей силы оттащил его от Лиат.

Долгие годы я не участвовал ни в каких драках, последней была большая драка после игры в Катамоне[76] в 1974 году. И тогда, когда я противостоял болельщикам «Бейтара», и сейчас, лицом к лицу с этим парнем, когда он замахнулся на меня кулаком, во мне пробудилось страннейшее ощущение – предвкушение боя.

Но тогда мне стукнуло двадцать два, за плечами у меня была проклятая Суэцкая битва в Войне Судного дня[77], я был разозлен и сам нарывался, а сейчас мне шестьдесят восемь, у меня хрупкие кости, я тяжел на подъем и все еще не оправился после смерти Нивы.

* * *

В процедурном кабинете Лиат обрабатывала мне раны – над правой бровью и на левой щеке. Мы сидели в креслах между тележкой с медикаментами и кушеткой, очень близко друг к другу, и до меня доносился запах ее дыхания и духов. Пульс у меня участился. Сильно. И я надеялся, что она этого не услышит. Мы не разговаривали. За все время, что она лечила меня, мы не произнесли ни слова. Я – потому что у меня язык прилип к гортани, она – потому что была занята: сначала дезинфицировала, потом осторожно накладывала повязки.

Я подумал: с тех пор как Нива ушла, никто не прикасался ко мне с такой нежностью.

И еще: тот, кто не испытывает нежных прикосновений, черствеет изнутри.

И потом я подумал, что, если она еще чуть-чуть наклонится, ее правая грудь коснется моего левого плеча.

Завершив процедуру, она немного отодвинулась и удовлетворенно посмотрела на меня.

– Я потрясена, – сказала она, взглянула мне прямо в глаза и спросила: – Скажите, а вы не боялись? Он выглядел довольно… страшно, этот кабан.

– «Я не должен бояться. Страх убивает разум». – Это я процитировал «Дюну».

– «Страх – это малая смерть, грозящая полной гибелью. Я встречу свой страх лицом к лицу. Я дам ему дорогу – надо мной и во мне. А когда он пройдет, внутренним оком я разгляжу его след…»[78] – продолжила она цитату и остановилась, предоставив мне ее закончить.

– «Где прошел страх, ничего не будет. Останусь только я», – сказал я.

И, не дав мне времени отреагировать, она наклонилась ко мне, легко поцеловала в щеку и сказала: спасибо. И вышла из кабинета.

* * *

В комнатке лежали порнографические журналы. «Плейбой», «Пентхаус». Но я еще в юности не мог понять того магического действия, которое порнография оказывает на моих друзей. Почему женщина, с которой я незнаком, должна меня возбуждать? Более того, как разумный человек может не осознавать, что большинство женщин, снимающихся для этих журналов, – объекты эксплуатации и свидетельство тому – пустой отчаянный взгляд, который они устремляют в камеру?