Пропавшие в Эдеме

Мы снова пошли по тропинке между деревьев. Я снова стала звать Офера. И снова он не отзывался. Боевой дед тоже звал его своим хриплым голосом. Тогда мы вышли назад на дорогу, и от стресса я расплакалась. Я много лет так не плакала. Около нас стали останавливаться другие велосипедисты и пешеходы, они спрашивали, что случилось. Вдруг я поняла, что не могу говорить. Я не могла произнести ни слова. Боевой дед им все объяснил. А кто-то сказал: позвоните домой. Может, он уже там. Я так и сделала – позвонила Ори. Она ответила сонным голосом, раздраженно: мам, я сплю. Я хотела спросить ее, дома ли папа, но не смогла ни слова выговорить. Тогда я протянула телефон боевому деду, и он сказал: здравствуйте, голубушка, я тут рядом с вашей матушкой, она просит выяснить, дома ли ваш батюшка. Голос Ори ответил: секундочку, сейчас посмотрю. И через несколько секунд: нет.

Потом все, кто в ту субботу гулял или катался на велосипеде по плантации, стали прочесывать местность. Ори тоже приехала. Матан остался дома. Тогда я еще не знала почему. Люди ходили вдоль рядов деревьев по упавшим листьям, по сгнившим фруктам, в поисках мужчины – я показала его фото в телефоне: Офер несколько лет назад, на каком-то мероприятии, которое проводил его фонд. Он стоит рядом со спонсорами, в костюме, который ему слегка велик, кадык, как всегда, торчит, волосы слегка взъерошены, смотрит прямо в камеру – из-за этого взгляда я и влюбилась в него. Когда он волнуется, у него из глаз прямо желтые искры, хотела я сказать всем, кто пришел помочь. А когда он улыбается, глаза у него прищуриваются, как у тайцев. Но горло меня не слушалось. Как будто там, где язычок, возникла сухая преграда, и из-за нее слова не выходили наружу. Поэтому я только показала фотографию всем, кто просил, и осталась на дороге. От ужаса меня парализовало. Ноги не слушались. Руки тоже. Когда солнце уже стояло посредине неба, кто-то подошел ко мне и спросил: вы в полицию позвонили? А кто-то другой сказал: они не приедут, им положено ждать по меньшей мере сутки и только потом объявлять человека пропавшим. А первый возразил: нет, если есть подозрение, что это на национальной почве, – приедут, пусть она скажет, что за кустами видела арафатку, ну или что-то в этом роде.

Но я ничего не могла сказать. Совсем ничего. Так что я снова дала телефон боевому деду, он позвонил в полицию и заявил им авторитетным тоном, что ждать нельзя, потому что неизвестно, кто там сидит в засаде, может, мы свидетели захвата заложников, а всякий, кто в теме, знает, что самое важное – это первые часы. Судя по тому, что между фразами дед все дольше молчал, на том конце приняли к сведению его предостережения – и действительно, уже через пять минут – ну, может, попозже, в тот момент я уже утратила чувство времени – приехала полиция, оцепила местность, потому что, если это группа террористов, есть шанс, что они все еще там, и, пока они готовят операцию, нельзя, чтобы простые граждане шастали тут между деревьями без оружия и контроля.

Меня спросили, есть ли у меня подозрение, кто бы мог причинить Оферу вред. Я замотала головой. Тем не менее, пока мы ехали в участок, я написала эсэмэску Дану: «Ты тут?» – а он ответил: «Мы же договорились, что не по субботам», а я все равно написала ему: «Офер пропал». А он: «Как это пропал?» А я спросила: «Ты кому-нибудь рассказывал о нас?» А он: «Нет, конечно», а потом: «Я не могу дальше переписываться. Мы всей семьей за столом». Я подождала еще чуть-чуть, – может, он напишет что-нибудь милое типа «обнимаю» или «все точно будет хорошо», но он не написал даже свое обычное предостережение: «Сотри». Я решила, что, как бы ни закончилась эта история с Офером, с Даном и квартирой его бабушки в Холоне покончено. Но понимала, что этому решению грош цена.

В участке меня посадили в комнатушку без окон и оставили там на час. А может, на три. Время текло иначе, как во сне, когда хочешь проснуться и словно бьешься внутри какого-то пузыря, но не можешь выбраться из него. Потом меня вывели из комнатушки без окон и перевели в комнату с окнами, где сидела следовательница, она представилась как Тирца. Своей прической – каре – и накрахмаленным воротничком она напомнила мне Хану Путерман, учительницу Талмуда, которая сказала мне при всем классе: Хели Даган, что ты сидишь как гопник, сдвинь ноги.

Следовательница долго задавала мне вопросы, пока наконец не поняла, что я не в состоянии ответить. Какие у меня отношения с мужем? В последнее время были у него сильные потрясения? Не возникали ли суицидальные мысли? Он не занимался политикой? Держал ли дома оружие?