Пропавшие в Эдеме

– Госпожа Раз, я снова задам вам вопрос, который задавала в начале встречи. Может так быть, что у Офера возникали суицидальные мысли?

Я написала: нет. Но буква «н» вышла маленькой, корявой, как будто я не уверена в своей правоте.

У следовательницы зазвонил телефон.

Она секунду слушала, потом сказала: «Она здесь, со мной» – и попросила: «Можешь переслать мне фотографию?»

Через секунду послышался сигнал входящего сообщения, она показала мне экран телефона и сказала: один человек из поискового отряда, который организовала ваша дочь, нашел эту футболку. Около рельсов. Она вам знакома?

Ноябрь 2017 г.

Тогда была ночь, и поначалу я подумала, что мне это снится. Он сидит на моей кровати. Гладит меня по голове. Я спрашиваю его: «Папочка, это правда ты?» Он говорит: «Потяни меня за бороду, сильно-сильно, и если мне будет больно, то, значит, это я». Я потянула его за бороду. Не слишком сильно. А он вскрикнул: ай! И только тут я позволила себе расплакаться.

Может быть, поскольку мой папа однажды вернулся оттуда, откуда не возвращаются, я была уверена, что и Офер когда-нибудь придет.

Я читаю то, что написала девять месяцев назад, и не могу понять: как я могла быть такой беспечной?

Недалеко от того места, где нашли футболку Офера, вскоре нашли и его шорты, трусы, кроссовки и носки.

Но труп не нашли. Несколько месяцев полицейские продолжали расследование, обыскивали дома подозреваемых в Модиин-Илит и в Меа-Шеарим[123], осторожно проверяли Дана и даже вызывали меня на повторный допрос, когда я снова смогла говорить.

Но в конце концов они вынуждены были признать: у них нет ни малейшего понятия о том, что случилось. На профессиональном языке: нет зацепок.

Их предположение состояло в том, что, скорее всего, Офер добежал через плантации до моря – там идти двадцать минут, – привязал к ногам камень или что-нибудь подобное и утопился. Но на самом деле у них не было доказательств и этого.

Я думала – и сейчас думаю, – что Офер был слишком привязан к детям, чтобы вот так их бросить. Даже не оставив записку. Но все, кроме Ори и меня, опустили руки. Дело об исчезновении Офера осталось «висеть», потому что невозможно закрыть дело, если не найден труп. Но розыски прекратились, и Тирца сказала, что нам придется подождать, пока не появится новая информация.

– Так часто происходит с «висяками», – объяснила мне она. – Пока однажды, при расследовании другого преступления, кто-нибудь что-нибудь не узнает или наши подсадные агенты в тюрьмах что-нибудь услышат, – тогда дело неожиданно продвигается.

– Сколько это может занять? – спросила я.

– Годы, – ответила она. А потом положила свою руку на мою – в первый и последний раз – и сказала: – Иногда даже десятки лет.

А я сказала:

– Я люблю его, Тирца. Все, что было с этим Даном…

Она перебила меня:

– Я знаю.

Матан уехал жить в интернат. Сколько бы я ни объясняла, ни просила прощения – он не мог простить. Если бы ты не была такой потаскухой, этого не произошло бы, сказал он мне как-то вечером. Тогда у него менялся голос, и слово «потаскуха» он произнес высоким тембром, как девочка. Я непроизвольно улыбнулась на секунду. Даже на сотую долю секунды. И тут он совсем взбесился: ты еще улыбаешься? Что тут смешного? А если я приставлю тебе нож к горлу, ты тоже будешь улыбаться? Или наконец расскажешь нам, где папа?

Он достал из кармана выдвижной нож и помахал передо мной лезвием, а потом неожиданно разбился, как ваза, разлетелся на кусочки у моих ног, и обхватил голову, будто страдал от сильной мигрени, и забормотал: я больше не могу, я больше не могу, я больше не могу. Я подумала: я тоже, сынок, я тоже, – но вслух не сказала ничего, только погладила воздух над его головой.

Директор школы-интерната знал Офера по работе в фонде и потому согласился взять Матана посреди года.

Мы сидели у него в кабинете. За ним на стене висел портрет Голды Меир – интернат был назван в ее честь. Он сказал: невозможно поверить в то, что произошло с Офером. Невозможно поверить. И еще: Матан очень на него похож, вы наверняка замечали. У них обоих под симпатичной внешностью скрыт… такой внутренний стержень. А потом он посмотрел мне прямо в глаза и добавил: знаете, как родители мы иногда чувствуем… свой провал, если… наш птенец хочет покинуть гнездо, хотя на самом деле… на самом деле мы должны гордиться, что он может расправить крылья.

Я кивнула, как будто согласна, хотя на самом деле чувствовала тот самый провал. Во время всего разговора ощущение этого провала заполняло меня, сливаясь с другими ощущениями: «что же будет с моим ребенком», «Офер, как же ты бросил меня, оставив разбираться со всем этим дерьмом в одиночку» и «что же во мне не так, раз все от меня убегают»…

И я объяснила директору, что это временная мера. Пока Матан не перестанет злиться. Он кивал, но с видом человека, который слишком много раз видел, как временное становится постоянным. А потом дал мне на подпись кучу всяких бланков, и, какой бы бланк я ни подписывала, я чувствовала, что подписываю отказ от ребенка.