Пропавший

Неужели Матвей-эжы принялась за старое? И мыслимо ли это — выросло и поседело целое поколение тангутских мужчин, не знавших войны! Пылжид осуждающе покачала седой головой: сама-то хороша, вспомнила! По обычаю нельзя долго помнить ушедших, живым — жить. Но она помимо воли нарисовала себе портрет Матвея. Какой все-таки светлый был парень… Охо-хо, когда это было?

Кряхтя, Пылжид поднялась с дивана, подошла к печи, псе же решив вечером обсудить странное поведение Матвей-эжы с дочкой и зятем — серьезным и рассудительным мужчиной,

…Ну и лютая же зима выдалась в тог год — змеиный по лунному календарю! Ветры, взломав многолетнее спокойствие небольшого села, разгулялись, засыпав Тангут снегами, принесли на своих крылах сорокаградусные морозы.

Но надо было работать — жить для сына, дочерей, для фронта, для себя, наконец! Свою корову, ладную и щедрую на молоко, Долгор по примеру одноулусников сдала в общее стадо — временно, сказал председатель, до полной победы над фашизмом. И сама Долгор пошла работать дояркой. За хозяйку оставалась старшая дочка, почти на весь день. В перерывах между дойками Долгор работала на скотном дворе вместо ушедшего на фронт пастуха. Отдалбливая ломом смерзшиеся комья соломы, не переставала разговаривать с сыном: укоряла, что не пишет, не могла простить, что ушел на войну, не спросясь матери…

Тангутские подростки, которых чуть ли не под конвоем возвернули обратно в село, рассказали, что повезло одному Матвею: не по годам рассудительным и грамотным показался военкому… Долгор слушала паренька с обмороженными почерневшими щеками, он возбужденно размахивал руками, а она готова была оттаскать его за уши, что торчали, как у теленка, — заранее ведь остриглись, сопляки! Этот хитрец здесь, в тепле, «воюет» возле материнского подола, а ее Матвей?..

«Матвей назвал меня братом», — смущаясь, сказал паренек.

И как же зацеловала паренька, залилась слезами Долгор, напугав схватившихся за руки дочерей, и стыдно было за недавние злые мысли…

Письмо принес мальчишка по имени Бато. Старшая дочка, пошуршав письмом, сказала громко: «Здравствуй, эжы…» Долгор вскрикнула, бросилась к колченогому буфету, размотала платок и подала ковырявшемуся в носу письмоноше кусочек сахара. Дочки одновременно покраснели: завидовали. Не обращая внимания на их переживания, Долгор заставила по три раза перечитать письмо — такое короткое! Живой ее Матвей, живой, вот его почерк, косой, летящий, этот клочок бумаги он держал в своих руках, разглаживал ладонями, дыша на него… Долгор вертела письмо с рисунком идущих в атаку бойцов на обороте, смотрела на свет, даже нюхала, надеясь уловить его запах, запах Матвея, и впервые подосадовала, что не умеет читать. А дочки? Обрадовались, конечно, защебетали, захлопали в ладоши, облепили с двух сторон мать и тут же попросили сахара. Долгор даже смутила такая невинная корысть. Но, неспособная в такой день сердиться, расколола надвое последний сладкий кусочек — берегла к празднику.

И он, праздник, пришел!

Дети мудрее взрослых. Матвей живой? Очень хорошо, но как же иначе?..

Письмо читалось всю зиму, но не каждый день. Долгор тянула сладостные минуты — так, чтобы хватило до следующей весточки. А в том, что она придет, Долгор не сомневалась. Матвей написал — все будет хорошо. Вместе с русскими братьями он бьет фашиста, будут гнать ненавистного врага прочь до самого его логова. Еще он писал, что любит Родину, эжы и сестренок. Он обещал к лету разгромить врага и вернуться к сенокосу, не позже… И такой уверенностью веяло от этих стремительных строчек, что иззябшая в короткой телогрейке Долгор с удвоенной энергией махала лопатой на скотном дворе, мысленно повторяя: «К сенокосу! К сенокосу!»

Когда тангутцы — старики, женщины и дети, собравшиеся у столба с черной тарелкой громкоговорителя, радостно загомонили: немца погнали от Москвы — Долгор не удивилась. Война закончится к сено косу!

Следующая весточка пришла в июле. В долине потемнел снег. И сам Тангут выглядел в лучах безжалостного солнца неряшливо, в грязных проплешинах, с покосившимися изгородями, которых давно не касалась мужская рука. К тому времени в селе знали, что означает казенная бумага. — не в одном доме раздались жуткие завывания женщин, раненных несправедливостью во- ы. Долгор утешали вяло: не убит же, в самом деле! Значит, отыщется… А паренек по фамилии Шалбаев, последним из тангутцев видевший Матвея, высказал предположение, что ее сын с его светлой головой выполняет секретное задание командования, возможно, в тылу врага. Но слово «пропал» — Долгор тщетно подбирала схожий, но помягче его перевод — уже посеяло первые семена бессонницы…

Когда умер Сталин, всем, даже мальчишкам, стало ясно, что Долгор зря подолгу смотрит в сторону реки. «Хосороо!»[7] Пропал — все равно что сгинул.

«Нет! Нет! Нет!» — кричала она в темноте в лицо зевающей старухе, что давила ей грудь.

Бог мой, какие только мысли не приходят безлунной ночью!

Люди, сколько стоит билет до войны?..