Прописные истины

И не менее странно было на Суходреве. Хотя, если посмотреть иначе, и не было ничего странного. Суходрев — это речка, подобная Тарусе, у них и истоки рядом, километрах в двадцати друг от друга. Только она еще больше, чем Таруса, завалена в верховьях павшими сухими деревьями, коряги торчат из нее, как колючки у ежика, ни одного метра она по прямой не течет, все петляет, и проще всю ее пешком обойти, чем пройти хоть десять километров на лодке. Правда, ближе к устью она разливается, даже плесы и заводи появляются, как у настоящей большой реки. На одной из таких заводей я и сидел, закинув удочки: рыбачил на донку, подняв поплавок почти к самому кончику удилища. С поплавком или без поплавка — большая разница, совсем разные рыбалки, разное настроение. Поплавок, замерший на зеркальной воде, как бы дополняет, завершает идиллическую картину тихой речной заводи. А когда рыбачишь на донку, леска туго натянута, насторожена, и ты сам напряжен, как эта леска, в постоянной готовности подсечь рыбу в момент первой поклевки, в момент первого резкого рывка.

Но давно уже клева не было, и я уверился, что его и не будет, и потому сидел на поваленном стволе тихо и спокойно, смотрел на засыпавшую реку, на жука-водомера, что суетился у самого берега, отталкиваясь лапками-лыжами от воды и снова замирая. Забавные у него лапки — настоящие лыжи, короткие широкие лыжи, скользящие по воде.

Но вдруг над головой у меня раздался шум, шелест, я обернулся резко и замер: на ветку тополя, прямо надо мной, уселась сова. Огромная сова. Она была серая, как будто в платье из суровой холстины, и на плоском лице ее выделялись в сумерках только черные полукружья глаз. Она смотрела прямо на меня, а я — на нее. А может, мне показалось, может, она и не смотрела на меня, не видела вовсе, больно нужен я ей. Мы долго смотрели друг на друга. Потом сова подняла крылья — как человек приподнимает локти — медленно взмахнула крылами и снялась с ветки, перелетела через реку и скрылась там, на том берегу. А я пошел к палатке, к костру, подернутому уже пеплом. Пепел покрывал головни ровным, чуточку волнистым, слоящимся покровом, и когда я сдвинул головни, слои пепла рассыпались, он стал совсем ровным, и я увидел, что пепел ночных моих костров и перья ночной птицы совы одинаковые по цвету. Как будто сова была вылеплена из пепла. Пепельная сова с черными полукружьями глаз.

Палатка наша ставится на Суходреве всегда на одном и том же месте, на маленьком взгорке, на котором растет моя любимая трава. Я не знаю, как она называется, для меня она просто — трава. Она растет кустиками, но они, эти кустики, всегда так плотно прижаты друг к другу, что кажутся сплошным, единым покровом. Стебельки этой травы не плоские, а почти округлые, очень нежные, и трава под солнцем переливается, как шелковые пряди, шелковые кисти на шалях. И на этой поляне, среди этой шелковой травы, растут лесные гвоздики. Бледно-алая чашечка величиной с трехкопеечную монету на длинном, прямом, подчеркнуто прямом стебле. Этот маленький, не очень яркий, скромный цветок знает себе цену, он всегда растет один, среди зеленой травы, не смешиваясь ни с другими цветами, ни со своими собратьями. Он тихо и спокойно, с достоинством, являет миру свою раскрытую алую чашечку, составленную из пяти плавно закругленных по краям лепестков, неплотно прилегающих друг к другу. Ничего больше в нем нет — только эта алая чашечка, пять лепестков, развернутых в небо.

С одной стороны поляны река, а с другой — лес. Но прежде чем начаться лесу, на полпути между лесом и поляной стоят два дерева, дуб и орешник. Листья дуба похожи на растопыренную детскую ладошку, а еще точнее, на рисунок ладошки, каким он получается на листе бумаги, когда мамы старательно обводят карандашом детские ладошки и вкладывают потом этот листочек в конверт или прячут в ящик, вместе с бирочками из роддома и другими вещичками, чтобы извлечь их на свет потом, через много-много лет. А листья орешника похожи на ощупь на мягкую и тонкую замшу. Или на шероховатый лист пергамента. Этот орешник, стоящий поодаль от других, всегда вызывает во мне странное чувство: мне кажется, что он молчит. Стоит, высокий и тонкий, распустив свои мягкие листья, и тихо о чем-то молчит.

И при таком взгляде на этот мой маленький мир, на жизнь дерева и травы, на жизнь родника и прохладных рыбин в речной глубине, нельзя не сказать слово, ибо все это требует хоть какого-то выхода, возгласа, но и слов нет, есть какие-то невнятные звуки, а если они и рождаются, то рождаются какие-то первобытные слова: «Дерево… Растет… Вода… Течет…» — слова, в которых нет смысла, а есть только первобытийное удивление перед жизнью, перед непостижимостью всего сущего на земле.

Кемпинг — слово не нашенское. Это, как все знают, летняя гостиница, лагерь для автомобилистов. Другими словами, — остановка в пути.

ПРОПИСНЫЕ ИСТИНЫ

Поэты — баловни своего народа…