Прописные истины

— А главное — встряхнись же ты, — жестким шепотом продолжал редактор. — Живешь, уткнувшись в собственный пуп, — вот что меня бесит. Чего тебе не хватает? Молод, здоров, способен, семья под ногами не путается, забот о куске хлеба нет — что еще надо? Самое время работать и работать, а ты… Тебе сколько, уже под тридцать небось?

Егоров кивнул головой.

— Так запомни, малыш, — усмехнулся редактор. — Ты небось думаешь, что еще рано, что торопиться некуда, что ты, мол, такой парень, что если возьмешься за дело, так сразу все сделаешь, всех обойдешь и на белом коне будешь — так ведь?

Егоров промолчал.

— Так запомни, что двадцать пять — еще рано и тридцать — рано, а потом сразу наступит поздно. И середины нет — сразу приходит поздно. Это я тебе точно говорю, на опыте проверено. — Он встал, аккуратно задвинул стул. — Ну ладно, я пойду… служить, а ты посиди, подумай. Только не заводись, — и он пощелкал ногтем по горлышку бутылки.

— Да нет, — сказал Егоров, — с чего мне заводиться. Спасибо тебе.

— Ладно, — редактор кивнул и пошел к выходу, слегка приволакивая ногу: на фронте ранило в коленную чашечку.

Егоров посидел еще немного и пошел домой. Да, жесткая философия, думал он. Думаешь, что рано еще, успеется, а потом вдруг оказывается, что все, уже поздно — твой поезд ушел. Кстати, о поезде. Глупо ведь, тыщу раз глупо, что он взял билет на воскресенье. Что ему эти два дня в Москве делать? Вот глупость-то. А так бы он завтра, ну послезавтра, был уже в Чебоксарах, ходил бы по городу. Хорошо, что он туда едет, ей-богу, хорошо.

Тракторный понравился Егорову еще в первый приезд. К тому времени уже работал сдаточный корпус, выходили первые, опытные образцы невиданных в стране пятисотсильных машин: оранжевые чудовища величиной с дом, и стеклянные корпуса завода были затеряны среди гор развороченной, вздыбленной желтой земли, среди зеленых вагончиков строителей, среди башенных, мостовых и еще черт знает каких кранов: ревущих, грохочущих бульдозеров на территории завода было больше, чем людей, — и все это захватило тогда Егорова, и работал он с азартом, и подборка получилась удачная, в журнале все хвалили.

Но было два рисунка, которые он тогда так и не сделал.

Бился, бился — и не смог. Первый он случайно подсмотрел, по дороге в главный корпус.

Зеленая стена поставленных в ряд вагончиков. К одному из вагончиков прибита афиша кинофильма «Жизнь и смерть Фердинанда Люса». На ней — мужчина с квадратной челюстью и роскошная блондинка с распущенными волосами. Прямо под этой афишей, на сложенных в стопку бетонных плитах, сидят парень и девушка в одинаковых брезентовых робах. На головах у них — венки из одуванчиков. Посередине, на плите — пакеты из-под молока. Парень встал, снял венок, положил его на бетонную плиту и надел каску. Девушка тоже надела каску, но венок не оставила, а надела его сверху, на каску. И они пошли.

Здесь нужны были краски. Но и с ними, с красками, не получалось. Он заставлял их сидеть на плитах, в венках, но получалось шибко красиво, с венками этими. А нужна была обыденность, потому что все обыденно было: поели, сняли венки, надели каски, пошли. Движение и придавало обыденность всей картине, тем более один венок так и остался лежать на плитах, рядом с пакетами из-под молока.

Ну вот, — подумал Егоров и рассмеялся. Это ж какой бездарью надо быть, чтобы сразу не догадаться. Он лица хотел поймать, а зачем ему лица, не с них надо начинать, а с венка этого, оставленного на плите рядом с пакетами. Дурацкая киноафиша, плиты, венок, пакеты мятые — все это на первом плане. А уже на втором плане, на втором — парень и девушка, со спины, уходящие, и на каске у девушки — венок. И все. Идиотом надо быть, чтобы сразу не додуматься.

Егоров незаметно для себя ускорил шаги, как будто домой торопился, записать поскорей, чтобы не забылось. Но тут же опомнился и рассмеялся: теперь уже не забудется, не уйдет.