Прописные истины

— Понятно, — сказал Егоров, спохватившись: Лена все время сбивала его с тона. Или он сам сбивался, устал. — Понятно, — повторил он. — В стране напряженное положение с бессмертными произведениями, а я в это время занимаюсь черт знает чем. Извини, не буду.

— Ну, а все-таки, почему не работаешь?

— Жизнь такая, — объяснил Егоров.

— Се ля ви?

— Да нет же, — сморщился он. — Се ля ви — это утверждение, это на ихний манер, они все знают. А «жизнь такая» — это по-нашенски, это — оправдание. Понимаешь? При этом еще надо почесать в затылке, пожать плечами или развести руками — жизнь такая… Это на все случаи формула.

— Хорошо устроился, — сказала Лена.

— Хочешь, поделюсь? Четыре фразы на всю жизнь. Первую и главную ты уже знаешь. Вторая — для душевных разговоров о планах на будущее: «Как жить дальше…» Третья и четвертая тоже универсальны: «Организм устал» и «Душа болит», ясно?

— Ясно, — сказала Лена. — А отчего она болит, душа-то?

— Нет, тебя учить бесполезно, — сказал он. — Наверно, маленькая еще для этой науки.

— А все-таки? — настаивала она. — Раз болит, значит, надо найти ей успокоение.

— Ну-ну…

— Я серьезно. Например, если не получилось по-настоящему, то я, будь я мужчиной, ни одной бы женщины не пропускала. Вот так!

— Ну, брат, это только кажется. Раз «успокоишься», два, а потом душа, не будь дура, начинает трепыхаться. Шибко это дело опустошает ее, так что лучше уж не надо.

— Сложно у тебя с душой, — сказала Лена.

— Да, с этим делом напряженно. А куда Рид провалился?

— Стакан потеряли, где-то здесь, в траве. Пошли за другим.

— Ну, давай тогда дрова собирать, а то светильник гаснет.

Зашелестели шаги по мокрой траве, и в круге света появился Рид.

— Стакан искать очень трудно, — сказал он. — Куда-то потерялся включатель света на кухне. А п-почему — н-не понятно.

— Жизнь такая… — сказала Лена.

Просыпался Егоров трудно, А вставать было еще трудней. Но оттого, что лежишь, легче не будет, он знал это. А сегодня ему еще идти пешком до Залужья, трястись в автобусе, потом в душной, битком набитой электричке… Нет, в такой день лучше не просыпаться. Он встал, вышел на веранду, хлебнул из ковша воды. Спустился к реке, разделся и прямо с мостков бухнулся в воду. В несколько взмахов переплыл речку и лег на том берегу на отмель, в податливую тину, и застонал от холода. Когда дышать стало совсем трудно, он встал и побрел на середину, с наслаждением чувствуя, как тихая вода, почти теплая после тины, смывает с ног, с живота, с груди холодную и пушистую грязь. И медленно, стараясь не делать резких движений, поплыл вдоль реки, потом назад, стараясь все время держать голову под водой. Потом просто стоял по горло в воде, стараясь дышать плавно и глубоко, плавно и глубоко: главное — не сбить сердце. И вылез из реки только тогда, когда окоченел и совсем перестал чувствовать холод.

На веранде он осторожно растерся, оделся, залез в чулан, вытащил оттуда тулуп и вышел во двор. Его уже начинало трясти. Он расстелил на траве тулуп так, чтобы солнце, поднимающееся уже из-за берез, не било в глаза. Потом разулся, засунул ноги в рукав тулупа и подоткнул. Потом дважды обернул полы тулупа вокруг себя и лег на спину. Его трясло все сильней и сильней. Но постепенно начали отходить, оттаивать ноги, он согрелся и задремал.

Спал он недолго, разбудила его Тайга. Она подошла и начала старательно вылизывать ему лицо.

«Здравствуй, Тайга, — сказал он, проснувшись. — Я бы на твоем месте не стал этого делать: противно ведь такую рожу вылизывать». Он свернул тулуп, отнес его в чулан, ополоснул лицо под умывальником. «Ну, вот, — сказал он себе. — Если говорить только об организме, то организм почти в полном порядке. По крайней мере, на ближайшие три часа. Потом опять начнется».

В доме еще спали. «Пошли, Тайга», — сказал он и пошел через березняк, куда глаза глядят. За березняком начинался овраг. Этот берег крутой, обрывистый, а тот очень пологий, поросший мелким осинником и каким-то полукустарником, корявым и раскидистым. Он спустился, перешел по бревну через ручей, на дне которого воды уже не было — одна грязь, и побрел по этому осиннику, по кустарнику, проваливаясь в нынешнюю, прошлогоднюю, позапрошлогоднюю и позапозапрошлогоднюю опавшую листву, ставшую трухой, гнилью, сыростью. Здесь всегда было много лисичек; они за полчаса набирали по корзинке. Лисички были тугие, прохладные и радостные, как оранжевые литые резиновые игрушки. Их и сейчас было много. Он наклонялся и не решался дотронуться рукой: они были большие, бурые, перестоялые — гниль. Егоров устал. Ему захотелось лечь, чтобы рядом была Тайга, и дышала тихо, и тыкалась мокрым носом в шею.

Вернувшись к дому он увидел, что из кухни выходит Марья Федоровна, держа в руках лопату и ведро.

— Лешенька! — сказала она, улыбаясь круглым лицом и круглыми очками. — Пойдем, Лешенька, поможешь мне картошки накопать.

Они пошли на огород, за баню, и Егоров начал выворачивать лопатой землю, обнажая белые клубни молодой картошки. «На что же это похоже, — думал он, глядя на белые клубни в черной земле. — Черт возьми, на что же это похоже?..»