Прописные истины

— Корову продала, — говорила между тем Марья Федоровна. — Одна телка осталась. Выхожу ее да и в совхоз сдам. Только куры останутся — на большее уже сил нет.

— Да-да, — сказал Егоров. — Вот смотрю и никак не могу понять, рядом вертится, а поймать не могу.

— Что вертится, Лешенька?

— Понять не могу, на что это похоже: клубни в земле…

— Ох, Лешенька! — рассмеялась Марья Федоровна. — Ты все такой же смешной. Да откуда мне знать, на что они похожи!

Когда ведро наполнилось, он пошел на мостки мыть картошку. Вывалил ее на дно лодки и стал ведрами заливать в нее воду, смывая с клубней налипшую грязь. Вода сразу почернела, а омытые клубни стали ослепительно белыми…

Отдав помытую картошку Марье Федоровне, Егоров пошел на веранду. Бритвы в сумке не было: забыл. Он увидел на пыльном подоконнике плоскую коробочку с бритвенным прибором — наверно, кто-то из приезжих оставил, — взял ее и вышел во двор, сел на скамейку, лицом к веранде. Открыл коробочку и начал собирать. Но чего-то не хватало, какой-то детали: вот штука с болтиком, на него лезвие надевается, а дальше еще что-то должно быть, но что… Егоров вздохнул, взял в левую руку штуку с болтиком и стал смотреть на нее, смотреть, и так замер.

Одинокому человеку пить нельзя. Он давно это понял. На следующий день, когда кончается лимит веселья, человек слабеет, и нет сил сопротивляться, а это опасно. Пожалуй, он впервые понял это в прошлом году, летом, когда они собрались случайной компанией у Витьки в Подольске. Были ребята из местной мастерской, из училища, и бывшие, и нынешние — всех понемножку. Чего ради собрались — непонятно. Скука страшная, все и все об одном и том же. Была там одна девчушка, высокая, нескладная, очень милая, в очках. Жара стояла страшная, не продохнуть. Пока все суетились, собирали на стол, Егоров сидел в углу, сняв очки, положив их на журнальный столик. И вот эта девчушка тогда подошла к нему и совершенно серьезно, милым своим голоском спросила: «Что, жарко в очках?» Потом она рассказывала, как в детстве думала, что письма, отправленные авиапочтой, сами летят по воздуху, и никак не могла понять, как это они сами летают и почему их не видно…

Тогда, на следующий день, Егоров впервые сказал себе, что одинокому человеку пить нельзя. Он лежал в своей комнате, и ему хотелось привязать себя к кровати, запереть все двери и выбросить ключи в окно, потому что сил уже не было: еще чуть-чуть, и он поедет, разыщет эту девчушку, ткнется мордой ей в колени и скажет: забери меня, забери. Я всю оставшуюся жизнь буду сидеть у твоих ног, смотреть на тебя и буду счастлив. А все остальное — мура. Я не могу и не хочу больше кривляться и изображать из себя невесть что; я хочу быть с тобой и плакать, когда мне хочется плакать, и смеяться, когда мне хочется смеяться, а не наоборот…

Опасно все это. Вот так, по слабости, и понатворишь дел.

Но сегодня другое. Сегодня давила бессмысленность. Глупая и тяжелая, как морда бегемота. Чего ради все это затеялось. Среди восьми миллионов, да еще на вокзале. Ради того, чтобы еще раз доказать, что — ни-че-го, пусто; было — и нету. «Ты у меня орлица, — говорил он ей когда-то. — Все клуши, курицы, а ты — орлица». Когда все исчезло, ушло, она ни слова не сказала, только все спрашивала: почему? Ну, почему? Нет, один раз сказала. Но не в упрек. «Я всегда готова была за тебя кому угодно глотку перегрызть…» — сказала она.

— Старик, ты чего?!

На крыльце веранды стоял Рид и смотрел с испугом. Сбежал с крыльца, повторил:

— Ты чего?

— Да вот, — сказал Егоров, трудно выговаривая слова. — Побриться хотел, а тут какой-то штуки не хватает.

— Возьми мою бритву. Да сиди, я сам принесу.

— Не надо, — сказал Егоров. — Бритие, как ты понимаешь, не определяет ничего.

— Ну, тогда ты посиди, а я завтрак пойду готовить, — растерянно сказал Рид. — Наши гусыни уже проснулись.

На крыльцо вышла Лена. Солнце било прямо в нее, и она была ослепительна: красные брюки, желтая майка, черные искрящиеся волосы и глаза.

— Доброе утро! — Она помахала ему рукой, из стороны в сторону, как стюардесса с рекламного плаката. — Ну, как?

— Падение нравов, — сказал Егоров, выпрямляясь. — Раньше Елен воровали, а нынче с ними о душе говорят. Мельчает мужик…

Выручила его Марья Федоровна.

— Лешенька! — сказала она, появляясь из бани, превращенной ею в курятник. — Включи насос и залей бочки. Бочки совсем рассохлись.