Прописные истины

— Оно конечно, — улыбнулся Андрей: улыбался он хорошо. — Вы — военком, а я — хрен знает кто. Но ведь где-то по большому счету все мы человеки, а? Так чего же нам друг перед другом заноситься? И я вас уважаю, по-моему, достаточно. Не хочется же вам, чтобы я перед вами трепетал? Какой интерес разговаривать с человеком, который стелется перед тобой?

— Н-да… — покрутил головой Зубарев. — Хочешь холодного чаю? Я в жару всегда холодный пью.

— Давайте, — согласился Андрей. — Вам помочь?

— Сиди, сам обойдусь.

Зубарев взял с кухонного стола термос, лимон, достал из шкафа чашки и сахарницу, расставил все на журнальном столике.

— Ну вот, — сказал он. — Теперь и поговорить можно. Только давай как на духу. Если бы мальчишка ко мне пришел, я бы понял: мы тоже в свое время в Испанию рвались. Ну а ты-то, тебе чего надо?

…Действительно, чего ему надо. Андрей вдруг понял, что разговора не получится. Не хочется ему, хоть убей, говорить что-то, объяснять… Да и разве объяснишь?

— Я же все написал, — сказал он. — Там все ясно.

— Что «написал»? — загорячился Зубарев. — Что там у тебя написано? — Он поискал свою папку, посмотрел вокруг, но вспомнил, что оставил бумаги в сейфе и вновь повернулся к Андрею. — Не хочешь говорить, значит? Ну, ладно…

— Почему «не хочешь»? — Андрею вдруг стало жалко Зубарева, свиньей он себя почувствовал. — Просто, долго это, Иван Игнатьевич. Да и бесполезно.

— Правильно: бесполезно. Бесполезно то, что ты задумал. Ну, представь себе: приезжаешь ты в Москву и идешь — уж не знаю, куда ты там пойдешь, — и говоришь: «Отправляйте меня в Африку, хочу где-то там революцию делать». Над тобой же посмеются, никто и разговаривать с тобой серьезно не будет. Ты же взрослый человек, понимать должен. Бесполезно это…

— Я, Иван Игнатьевич, живой человек. И если меня приперло, то я все сделаю, уж будьте уверены…

— Да что тебя приперло?! — взорвался Зубарев. — Что приперло? Жить тебе надоело — так иди повесься и не морочь голову! Приперло его! Нас война приперла, а вас что? Когда я под Сухиничами ночью воду из ручья пил, а она сладкая была, утром только увидел: от крови сладкая, там выше по течению погибшие наши лежали — вот когда меня приперло! А вы… — он махнул рукой. — Одним вообще ничего не надо, водку только жрать умеют, другие, как ты, какие-то… неуправляемые. А что вам надо — сами не знаете! Не знаете ведь?!

— Неуправляемые… — Андрей усмехнулся. — Интересное слово придумали… В общем, где-то правильное. Но не совсем… Просто, другие люди пошли, вот и все…

— Какие «другие»? Что значит — «другие»?

— Ну, обыкновенные. Раньше о чем люди думали: о хлебе насущном. Так ведь? Потом об улучшении жизни, о карьере. Вот, по-моему, два якоря, на которых держался человек: хлеб насущный, а потом уже карьера. Но сейчас ведь и карьера уже не держит, не смотрят на карьеру… О другом люди думают…

— Интересно, о чем это — о «другом»?

— Не знаю, о душе, наверно… Пора уже, наверно, и о душе подумать, о жизни…

— И ты тоже о ней думаешь, да? И потому написал эти… — Зубарев споткнулся, потом брякнул, — дурацкие заявления свои?

— При чем тут заявления? Мы же о другом говорим.

— Об этом, об этом же! А тебе не кажется, что это у вас от дури? Понимаешь, дурь играет, обыкновенная дурь! И ничего больше, поверь мне. Как пришло — так и уйдет!

Зубарев и сам до конца не верил в то, что говорил. Не похож был парень на такого, что от дури коленца выкидывает. Но и другого объяснения Зубарев найти не мог, а сам парень молчал, снисходительно роняя изредка какие-то слова, и все это начинало бесить Зубарева.

— Что вы сделали, что вы умеете? Пить, есть, красиво одеваться и красивые слова говорить? Вы даже вести себя не умеете! Ты посмотри, как ты перед старшим сидишь: развалился, ноги задрал, сигарета в зубах! И я еще, как дурак, разговариваю с тобой, понять пытаюсь! Драть вас надо, как сидоровых коз! Чтоб узнали, почем фунт лиха!

— Ну, вот и договорились! — Андрей легко поднялся. — Я всегда говорил, Иван Игнатьевич, что нас драть надо. Так бы спокойней было. До свидания!

И ушел. Только дверной замок щелкнул.

Многотрудной, как дорога в тайге, была жизнь Ивана Игнатьевича Зубарева. С того самого дня, когда окончилась война и его по рапорту оставили в армии, он знал, что его дело — служить. И не где-нибудь в штабах, управлениях — всю свою жизнь в войсках провел Зубарев, в тайге, в пустыне, в глухих гарнизонах, где небо давило на низкие длинные казармы, — и знал, что это его судьба, его дело, к которому он приставлен, — и был спокоен. Не раз и не два его обходили очередным представлением, но и это не выбивало его из привычной колеи, не застило свет пеленой обиды, ибо верил он всегда в одно — надо честно делать свое дело, а все остальное — образуется. Все, чего он достиг, что имеет ныне, — он честно заработал своим горбом, заслужил. Это слово — «заслужил» — он любил особенно, ибо вся его жизнь — беспорочная служба.