Прописные истины

Было тихо. Река успокоилась. Весь день ветер рвал воду, гнал волну против течения. А как солнце склонилось — тишь настала, вода густо-зеленая, а в тени другого берега — зеркально-черная, неподвижная. И на черной воде этой — белые лилии, не закрылись еще, но через час какой-нибудь, как ночь настанет, — закроются, спрячутся в тугие зеленые шары.

— А хорошо, что у нас Ишим маленький, — сказал я. — А то я на Волге был, под Казанью, так там не река — море. Чувствуешь себя какой-то букашкой.

— Да, — согласился Жалейка. — Насмотрелся я на Волгу в Саратове. Там без моторки делать нечего.

— А ты что, в Саратове жил?

— Нет, заезжал после армии, к девке одной.

— Переписывались?

— Ага, знаешь ведь, как это бывает в армии. Ее подруга с моим корешем переписывалась, а потом и мы с ней стали…

— И что, женились?

— Хотел. Она там с матерью жила, дом у них свой. Говорят мне: оставайся, тебя на любой завод возьмут, после армии-то. Она сама табельщицей на судоремонтном работала, в вечерней школе училась, в институт собиралась. И ты, говорит, вместе со мной учиться будешь… А я куда, у меня тут тоже мать одна, больная. Пишет: приезжай скорей, хоть увижу тебя, насмотрюсь перед смертынькой… Знаешь ведь, как старые люди: чуть заболеют, сразу про смерть начинают. Вот и она тоже. Уехал я, конечно. Договорились переписываться: посмотрим, мол, как дальше будет. Писали-писали, а потом исписались. Она не написала, я не ответил — так и забылись.

— Девка-то хорошая была?

— Хорошая. Девки все хорошие.

— И ты к ней не ездил больше?

— А когда ездить?

— Ну, в отпуск…

— Кто ж тебе летом в деревне отпуск даст? Это ж не город.

— А почему обязательно летом? Взял бы зимой, съездил бы.

— Зимой — это не отпуск, зимой — это так…

Да, вздохнул я про себя. Это так. Отпуск — он ведь до сих пор больше для городского человека, чем для деревенского. Кто его, деревенского, отпустит? Куда, от чего? На месяц-то хозяйство не оставишь, особенно если не на кого, а на неделю-другую — да еще если далеко ехать — вроде овчинка выделки не стоит.

— И не в этом дело, — спокойно, рассудительно продолжал Жалейка, даже со смешком некоторым. — Все можно было. И поехать, и жениться. Это я сейчас так думаю. А тогда… Сейчас-то молодые все смелые, самостоятельные, им все нипочем. Да и старые тоже. Все ездят туда-сюда, на вокзалах сесть негде. А тогда как было: в райцентр съездил — уже ого! А если уж в город — что ты, дальше некуда! А тут, считай, через всю Россию…

— Да ты не думай, — спохватился он вдруг. — У меня жена хорошая, все путем. Вот шуряк сегодня в гости приедет, приехал уже, вся родня собралась.

— А ты почему здесь? У тебя гости, а ты здесь сидишь!

— Да кобыла же, — объяснил Жалейка.

— Что кобыла? Опять кобыла?

— В гору не идет. Она днем в гору не идет. А как стемнеет — тогда пожалуйста. Она же дура, она думает, что если не видно, что в гору, — тогда ничего, а если видно — ни за что не пойдет.

— И ты каждый раз сидишь здесь дотемна?

— Почти так.

— И в Большом малиннике поэтому опрокинулись?

— Конечно! — удовлетворенно сказал Жалейка.

— Так что же ты кружочки не сделаешь, кожаные кружочки такие — шоры называются, раньше в городе лошадям глаза закрывали, чтобы машин не боялись.

— Правильно! — обрадовался Жалейка. — Сейчас я ей мешок на голову намотаю!

Но с места не стронулся. Сидел, смотрел на неподвижный поплавок.

Рыба не клевала. Река засыпала. Заметно стемнело.

— Пошли?

— Да, — вздохнул Жалейка и поднялся. — Пошли.

Мы расстались с ним у палатки.

Укладываясь, я слышал, как за тополями, по дороге, протарахтела телега. Раздалось щелканье кнута, зычные крики: «Гэй! Давай! Туды-сюды! В хвост и в гриву!» Слышно было, как телега, набрав разгон, вкатилась на увал. Потом стук колес стал удаляться, затихать, затихать, пока не растворился в поздних летних сумерках.

Сам я не слышал и не видел, только бабушка рассказывала, что жалейка — это пастушеская дудочка из коровьего рога или тростника. Звук у нее пронзительный и печальный, хватающий за сердце. Но пастухи всегда наигрывали на ней веселые-веселые напевы.

КОЛОДЦЫ Повесть

1

Ночью в горах выпал снег.

Горы были белыми почти до самого подножия.

А пустыня вокруг — желто-бурая, уже выгоревшая, уже спалившая свою короткую весну.

Вчера я думал, что будет гроза. Крутило и вертело так, что в десяти шагах ничего не было видно, сплошная песчаная мгла, все время в воздухе чувствовалась предгрозовая свежесть, даже редкие капельки стучали по железной крыше вагончика. Но на этом и кончилось.

— Здесь всегда так бывает, — сказал Иван. — Кажется, вот-вот будет дождь, а нет… Горы все притягивают.

Я занялся капитальной уборкой вагончика. Время свободное было. Передышка. Вымел сор из всех углов, вытащил из сундуков и ящиков старые ватники, брезентовые робы, сапоги. Сапог почему-то много было, пар двадцать, наверно.

Я вынес их на улицу и начал выстраивать вдоль вагончика. Длинная шеренга получилась. Потом передумал и выстроил их в четыре шеренги. Получилось каре. Стоптанное, порванное, скособоченное, обтертое до рыжей кожи каре.

Пришел Мейрам.