Проповедник

— Напротив, это доказывает, что, как ни была дорога им власть, в сердце своем они прекрасно знали, что есть нечто важнее власти. Императоры, которые принимали монашество перед смертью, думая обмануть этим Бога, были так же наивны, как крестьяне, которые колотили Бога во время засухи, если тот не откликался на их молитвы. Но Бог прощал и тем, и другим их обман, ибо они имели веру.

— Но ни один, — сказал я, — не постригся добровольно и в полном здравии.

— Ну почему? — возразил он. — Например, Карл Пятый.

— А чем он занимался до этого?

— Он был последним императором Священной Римской империи и пытался по мере сил ее восстановить.

— И жег еретиков?

— Не только еретиков. Однажды он даже сжег и разграбил Рим. У его католического величества возникли некоторые политические разногласия с папой.

— И он, — сказал я, — постригся?

— В 1556 году, в маленьком эстремадурском монастыре.

— Назовите еще хоть одного, — потребовал я.

— Болгарский хан Борис, — сказал ван Роширен, — этот человек крестил Болгарию, а в 889 году сам ушел в монастырь.

— И умер через два месяца?

— Напротив. После пострижения Бориса старший его сын, Симеон, поставленный ханом, начал разрушать церкви, замучил болгарского архиепископа. Поэтому через четыре года Борису опять пришлось вернуться в мир, начать войну с сыном, свергнуть его и ослепить. После этого на трон взошел младший сын Бориса, а сам хан опять ушел в монастырь.

— Так я и знал, — пробормотал я.

— Что?

— Что политика всегда была занятием для сумасшедших.

Ван Роширен тихонько засмеялся. Я осклабился и спросил:

— А почему вы мне говорите одно, а слугам — другое?

— Я везде говорю то же самое, — ответил проповедник.

Я повернулся и ткнул в него пальцем:

— Нет! Сейчас, в разговоре со мной, вы обращаетесь к фактам. А полчаса назад вы говорили с толпой: вы размахивали руками и только что не висели в воздухе, и вы обращались не к разуму толпы, а к ее инстинктам. Знаете, как называется человек, который в разных местах говорит разные вещи?

— Я не говорю разные вещи, — возразил ван Роширен, — я говорю одинаковые вещи, но иногда говорю их разным способом.

— Вздор, — сказал я, — со мной вы говорите фактами, а с толпой говорите чудесами.

— Вы не верите в чудеса? — удивился ван Роширен.

— Я не верю толпе. И я не хочу верить в то, во что верит толпа.

Проповедник развел руками и сокрушенно пробормотал:

— Удивительный вы человек, Денисон. Ведь вы, например, доверяете мнению народа, когда речь идет о выборах. Почему же вы не доверяете мнению народа в вопросе о чудесах? Почему вы считаете народ компетентным, когда он избирает правителя, и некомпетентным, когда он верит в Бога?

— Чудес не бывает, — повторил я.

— Хорошо, — сказал ван Роширен, — я обещаю вам чудо.

— Зарегистрированное чудо. На бланке и с сертификатом, — настаивал я. — Чудо, на которое заведена документация.

Ван Роширен улыбнулся:

— Я обещаю вам чудо с сертификатом.

— Я все равно вам не поверю, — сказал я.

Мне в багажник положили двух жареных баранов, и я заехал в сад, чтобы отдать одного из них работникам. На другого барана я позвал окрестных фермеров, Митчеллов, Доррешей и Дерека Саммерса. На окнах сверкали белизной занавеси, стол в большой гостиной был уставлен блюдами на серебряных ножках, и огонь, пылавший в камине, окончательно растопил лед некоторого недоверия между мной и соседями, возникший с тех пор, как я подарил Ласси поливальную установку. Князь Бродячего Перевала, чей замок господствует над долиной, это вам не безродный Ласси. Все окрестные фермеры оценили по достоинству тот факт, что князь Шадак, безнаказанно разрядивший свой револьвер над головой исполнительного директора компании Филиппа Деннера, дарит баранов и зовет на охоту начальника отдела связи компании Рональда Денисона.

— Знаете ли, какую мне рассказали историю? — спросила Ирен Дорреш. — Ван Роширен крестил целую деревню в Белой долине, через неделю они пошли причащаться. Один поденщик не съел облатку, а зажал ее в кулаке и спрятал в карман, желая отнести больному брату. Карман его прохудился, облатка упала на землю, мимо пробегавший гусь ее съел — и что же? В бедного гуся вошел святой дух, и тот три часа проповедовал Иисуса.

— Жаль, — промолвил я, — что проповедующего гуся не сняли на пленку.

— Конечно, его сняли на пленку, — возразила миссис Дорреш, — но пленку, по личному приказу Президента, сожгли.