Пророчества о войне. Письма Сталину

Потерять правую руку в разгар работы! Невыносимо обидно. Вне себя от огорчения я направился к своему приятелю доктору Исаченко в Мариинскую больницу. Доктор осмотрел руку, исследовал ее рентгеновскими лучами и определил опасный перелом обеих костей предплечья у запястно-лучевого сочленения.

Исаченко стал успокаивать меня, обещая, что через два месяца рука заживет, и тут же заковал ее в гипс.

Легко ему говорить о двух месяцах! Для меня через два месяца кончалось конкурсное время. Что же делать? Выход был один – лепить левой рукой. Работал я исступленно и в полтора месяца закончил статую.

Когда «Самсона» установили в Малом зале Академии, статую впервые увидел Репин.

Репину статуя понравилась.

– Какая мощь! Какая сила! – восторгался он.

Вскоре начался художественный совет, который длился два дня. Вокруг моей работы разгорелись ожесточенные споры.

Приверженцы академизма встретили мою работу «в штыки». Ее называли «насмешкой над Академией», а меня «беспокойным москвичом». Некоторые, распалясь, повторяли придуманный когда-то перл красноречия: «Академия пригрела на своей груди змею».

Академистов смущало, что я нарушил обычные пропорции. Они «вершками» измеряли мою работу, не вникая в ее смысл. Я неплохо знал анатомию и в тех случаях, когда «нарушал» ее, делал это сознательно, по праву творца на художественную гиперболу.

Один из активных критиков «Самсона», профессор Залиман, хвастал тем, что он хорошо знает анатомию, что он лично препарировал трупы. При встрече я не преминул сказать ему, что тоже знаю анатомию – два года я усердно работал в анатомическом музее Московского университета, и мои слепки служили образцами для всех обучающихся в Училище живописи, ваяния и зодчества. Когда я работал над «Самсоном», то сознавал, сколь полезными оказались упорные занятия в анатомическом музее.

Яростная защита моей дипломной работы Репиным определила решение совета в мою пользу… большинством в один голос. Мне дали звание свободного художника.

Помню, в день решения художественного совета меня разыскал Архип Иванович Куинджи.

– Ваша статуя производит большое впечатление. Я крайне огорчен тем, что совет не присудил вам заграничной командировки, – Архип Иванович немного помолчал, как бы собираясь с духом, и горячо предложил: – Возьмите у меня деньги на поездку. Это меня не обременит.

Я был до глубины души тронут заботливым участием этого замечательного человека, но от денег наотрез отказался, не желая быть зависимым от кого бы то ни было.

Куинджи на прощание сказал мне:

– Вы гордый, свободный человек. У вас есть на это право. Я ваш поступок одобряю. Таким и надлежит быть художнику.

Закончив Академию, я оставил Петербург. С приездом в Москву я поселился на Арбате, сняв мастерскую на верхнем этаже доходного дома.

Скромная жилая комната, небольшая мастерская. Тишина и покой. Эта новая обстановка являла собой резкий контраст петербургской напряженной жизни, кипенью страстей и размаху в работе.

Бурные события петербургской поры, успех «Самсона» у молодежи и прогрессивных профессоров Академии, активное неприятие его академистами, всепоглощающая страсть, владевшая мною во время работы над дипломной скульптурой, конечно же, подняли меня на высоту, с которой я не желал и не мог расстаться. Я чувствовал, что «Самсон» – это мое слово в русской пластике, что, работая над образом бунтующего «Самсона», я постиг свой путь.

Следовало идти дальше. Я понял, что для меня настал решительный момент. Я должен найти продолжение, найти форму для выражения того. что неясно брезжило во мне. И вместе с тем я чувствовал, что мне многого недостает как в понимании окружающего, так и вообще в знании того, что, как мне казалось, хорошо было знакомо моим сверстникам, товарищам по учебе. Было такое чувство, что я отстал от них года на три-четыре и в знаниях, и в общем развитии. Вот и принялся я за самообразование. Тургеневская читальня сделалась моим университетом, и многое множество всякой всячины было перечитано в это время.

Помимо работы с книгами в Тургеневской читальне, я изготавливал анатомические препараты для медицинского факультета университета на Моховой и проводил занятиями с учениками, однако ни изготовление макетов, ни эти занятия не обеспечивали меня материально, поэтому я регулярно наведывался в декоративно-скульптурную мастерскую Гладкова и Козлова у Тверской заставы в надежде через нее получить заказ. Гладков и Козлов брали подряды на декорирование зданий. Они были связаны с подрядчиками-строителями и архитекторами-авторами.

Меня познакомили с Дмитрием Ивановичем Филипповым.

Запомнилась первая встреча с этим известным всей Москве капиталистом. Филиппов – невысокого роста, благодушно настроенный господин, балагурил, шутил, поругивал полицию, которой обыкновенно давал взятки за то, что не соблюдал санитарные правила. Дело в том, что вода, которую брали со двора булочной или колодца, не отличалась приятным запахом, но от воды с душком быстро всходило тесто.