Прорыв

После обеда один ходил в Тихую бухту и там, лежа на теплом песке, дремал, приходя понемногу в себя после двух наших ослепительных дней и полубессонных ночей. И – вспоминал…

И весь день – в Тихой бухте и после, – с досадой, растерянностью, чувством вины и потери думал, что ведь мог бы – мог! – предложить ей остаться, сдав ее билет и купив на более позднее число. Она ведь говорила, что хорошо бы нам проспать… Но я, очевидно, как-то инстинктивно боялся этого – боялся усталости, привычного разочарования, притупления необычайно острого чувства счастья… Она явно осталась бы, потому что признавалась, что в Ленинграде ей совершенно нечего делать – у нее каникулы до октября, – а там сейчас, тем более, осенние дождь и холод.

И теперь я думал о том, что не предложил ей остаться, как о своем предательстве – и было тягостно осознавать это, хотя я и утешал себя тем, что мы ведь встретимся тотчас после моего приезда в Москву.

Встретимся ли? Ведь «потом» не бывает…

Вечером на танцплощадке я не увидел Лен поначалу, с досадой смотрел на трясущуюся на расстоянии друг от друга с равнодушными лицами публику. Особенно впечатлила меня сценка, когда довольно симпатичный, милый и скромный молодой человек подошел к девушке, что сидела недалеко от меня с унылым лицом. Он пригласил ее, она как-то лениво, нехотя встала. И за весь «танец», переминаясь с ноги на ногу на расстоянии метров двух от него, ни разу – я специально внимательно наблюдал: ни разу! – так и не взглянула на него. Чрезмерно полная, неуклюжая, с тяжелым – хотя отчасти и приятным – лицом, она делала одолжение этому симпатичному пареньку, что ли? И грустно было видеть, как он сначала еще улыбался, пытаясь привлечь ее внимание, как-то расшевелить, а потом, поняв, что это бесполезно, оставил попытки, погасил приветливую улыбку и тоже лишь автоматически дергался, поглядывая по сторонам. О, темпоре, о морес! О, гомо сапиенс!…

Наконец, я увидел Лену-фрейлину и Таню с ней. У Тани был отрешенный вид, она ни с кем не танцевала, очевидно, блюдя верность своему саксофонисту, который старательно дул в мундштук на сцене. Лена другая – как сказано мне было на пляже – встречается с мальчиком, поэтому, очевидно, ее и не было здесь. Одна с одним, другая с другим, но все со значительным, серьезно-заговорщицким видом. Неужели и у первой фрейлины сейчас здесь, на площадке – озабоченный поиск?

Да, это все казалось мне чрезвычайно грустным. Чуть не до слез. Никакой общности, ничего похожего на незабываемую музыку нашего вечера вшестером! Никакой истинной радости и веселья – какой-то деловой поиск… Да и нужна ли им просто радость? И неужели в тот вечер был только «лунный эффект»? Неужели во что бы то ни стало нужно каждой найти самца – такого, к примеру, как саксофонист, – и все? Лена держалась молчаливым сфинксом – ничего общего с Галкиной пылкостью, с ее внимательностью, живостью! О, господи, улетела чайка, райская птица, оставив меня одного среди уток и кур, думал я опять с досадой и ненавистью.

Да, Лена была неузнаваема! Ничего-то она не излучала, и глаза у нее были просто карие, а не сияющие, как тогда вечером. Но я ведь помнил ее другую – ту, какая была в ту нашу вечеринку и в моих снах ночью! Но, увы, не теперь.

Я вдруг почувствовал себя еще хуже, чем до ее появления на площадке. Последняя надежда, казалось, иссякла… Неужели и правда на том нашем вечере был всего лишь «лунный эффект», а теперь вот эта луна-Лена тотчас же и погасла?

В сумерках танцплощадки особенно стало ясно, что заправила у них троих, конечно же, Таня, а две Лены бездумно и лениво подчиняются ей. Неужели действительно мертвы они, равнодушны, бесчувственны? «Ты гальванизируешь трупы» – сказал мне однажды приятель, ставший, кстати, потом известным писателем. Я тогда кипятился, возражал активно, что такого не может быть, что пока человек физически жив и двигается, все еще есть надежда! Увы, не в первый раз я теперь вспоминал его слова…

Мы все же протанцевали с Леной несколько танцев, один даже медленный – «белый», Лена пригласила меня… – но я даже удивился этому, настолько все было не похоже на прошлое. И танец, конечно же, был совсем не такой, как тогда. Тело ее казалось мертвым. Ничего общего с тем!

Неужели закончился мой прорыв?

Я не уходил с площадки потому только, что сам погрузился в какой-то транс, да и не хотелось все же обижать Лену. Она несколько раз смотрела на часы, а потом сказала, обращаясь к Тане, которая стояла поблизости в ожидании своего саксофониста:

– Пойдем, выйдем на минутку…

И – ни слова мне.

И они вместе вышли. Вот так номер…

Я остался один в безликой толпе на краю танцплощадки. Играла музыка, дергались обоего пола люди. Странный, бездарный,

спектакль. Столь распространенный, столь принятый на птичьем дворе однако.

И со спокойной совестью – с обидой, правда, но и с чувством облегчения после ухода Лены – зашагал я домой, в свою одинокую келью.

Жизнь продолжается ли?

Часть 2. Продолжение жизни