Прощай и будь любима

…Рад, что ты побывала в Италии. Браво! Когда-то и я мечтал об Италии. Теперь ценности поменялись. Предпочел бы Индию или Калифорнию, да и то в случае возможности побывать у тех, кто меня интересует. Италию же хорошо просто повидать. Есть там свой „кайф“. Но поскольку, по моей теории и, конечно, по теории йогов, я уже там бывал „раньше“, то мне это не так и интересно. Поболтать бы по-итальянски недурно, да уже и тут переориентировался больше на английский.

В заключение абсолютно серьезно, моя дорогая, возлюбленная, хочу сделать тебе предложение… руки и сердца. Пора бы уж! Но боюсь, что ты неверно это истолкуешь… Осторожно, ласково, нежно целую ту, что могла бы стать моей Венерой. Но жизнь – сильнее нас… К. С.».

Валентина перечитала последние фразы. Предложение руки и сердца? Плюс этот чудный голос, который она готова слушать и слушать. К тому же нежнейшие звуки Шопена, Рахманинова – не жизнь, а сказка! Да еще ум и образованность Кирика, приправленные насмешливостью. Хм! Уж не броситься ли в омут, не пренебречь ли его донжуанским нравом?..

Долго в тот вечер Валентина сидела у окна, глядя на плавающие облака, – одно напоминало фигуру ангела… А утром приготовила обед и побежала в больницу, где лежала ее мамочка.

Веер и Вероника

Вероника Георгиевна лежала в больнице, Валентина почти каждый день ее навещала.

Держалась больная авторитетно, даже царственно. Прохаживалась по коридору. Садилась возле медсестры, постукивая по столу веером, пощелкивая перламутровыми планками.

С жадностью слушала радио, читала газеты, но одна газета ее так возмущала, что она всякий день выходила к перекрестку и покупала ее. Мало того, что покупала, она приобретала не меньше пяти экземпляров. И это несмотря на жару. Сложив газеты в пакет, помахивая веером, удалялась в ближайший двор, бросала пакет в мусорку.

С соседками по палате была любезна, охотно давала советы:

– У вас болит затылок? Надо принять полтаблетки гипотиазида и… думать о чем-нибудь хорошем.

– Как? – таращила та глаза. – О чем?..

– Вот так, да! Вспомните, когда вы были счастливы!

Старушки в вылинявших халатах теснились вокруг нее, и это напоминало сцену из «Пиковой дамы», когда «приживалки» раболепно поют «Благодетельница наша…» «Пиковая дама» гонит их, шикает: «Кыш, ступайте!». Но Вероника Георгиевна никого не гнала, она наслаждалась уважительным отношением. А вечерами иногда выходила в коридор и садилась у телевизора.

Как-то почувствовала на себе слишком пристальный взгляд. Не обернулась. Это повторилось на следующий день и через день. Возвращаясь к себе, столкнулась с неким стариком, и тот, увидев ее, засеменил по коридору. Оба обернулись – и тут узнали друг друга. Узнали – и испугались! Это был Никита Строев!..

– Веруша, это ты? – слабым голосом спросил он. – Милая моя! – выдохнул.

Она оборвала его:

– Оставь свои нежности.

– Почему, дорогая?.. Как бы я хотел знать, как ты живешь, жила все эти годы… Есть дети, внуки? Ты счастлива?

– Да, вполне! У меня сын и дочь, чудная внучка…

– У меня тоже внучка, зовут – Вероника… А сам я тоскую…

– Глупости! Я счастлива. Петр оказался хорошим мужем.

– Я так и знал… А скажи: все-таки мне это важно, помнила ли ты меня все эти годы?

– Что я должна помнить? И зачем? Я вообще не понимаю, к чему эти вопросы!.. – Веер в ее руках, казалось, вот-вот рассыплется, планки возмущенно стучали. – Это все, что ты хотел узнать?

– Что ты, что ты! Я хотел бы о тебе знать все, слушать и слушать. Скажи, милая, цела та шкатулка с инкрустациями, та чудная шкатулка?.. Я храню ее всю жизнь.

– Моя тоже цела, – смягчилась она и отвела взгляд.

Он судорожно вздохнул: она не забыла! Хотя не простила его.

Никита Строев попал в областную больницу, когда еще иногородних в особо тяжелых случаях принимали бесплатно. Исхудавший, с поредевшей бородой, он шаркающей походкой направился к мужскому отделению. Щеки его покрылись пятнами, он слабел с каждым шагом и еле добрался до своей палаты.

…А Вероника Георгиевна опять восседала на диване среди обожавших ее больных и смотрела в конец коридора, но Строев больше не появлялся.

На следующий вечер, когда в палаты заползли беспросветные больничные сумерки, он с трудом добрался до ее палаты. Двери в палатах не закрывались, и он стоял, глядя на лежащую Веронику, на ее царственный профиль. Она чувствовала его присутствие, но… так и не пожелала открыть глаза. Он стоял, пока были силы, – и потом неслышно удалился…

Утром его увезли в реанимацию…

Что касается Вероники Георгиевны, то ее скоро выписали домой, только ей почему-то становилось все хуже. Она стала часто повторять: «Надоело, как надоело жить!». Участились провалы в памяти; она могла закричать: «Никто меня не кормит! Голодом морят!».

– Мама, мамочка, – ласково уговаривала дочь (чаще всего именно так, без раздражения). – Не волнуйся, сейчас мы с тобой покушаем.

– А что ты мне дашь? – оживлялась та.

– Твой любимый творожок с морковкой, согласна? Ты у нас хорошая, послушная… – от этих слов мать смирялась и покорно съедала все, что ей давали.