Прощай, Южный Крест! (СИ)

Что делать, он не знал. Ясно было одно: икорная кампания провалилась, а вместе с нею провалились в пропасть, сгорели в бездымном пламени нынешние его надежды… Ну хоть стреляйся!

А что, застрелиться — это тоже выход, хотя и никудышный. Для православного человека это — последнее дело, дозволенное лишь, когда добивает смертельная болезнь с сильными болями, либо грозит плен.

Впрочем, все происходящее для Москалева и есть плен, может быть, даже больше, чем плен, это — паутина, в которой он запутался вместе со своей жизнью и со своею судьбой.

Выпитый спирт взял его минут через двадцать, перед глазами все поплыло, жестяная труба, воткнутая в дымовое отверстие вигвама, неожиданно скособочилась, поползла в сторону, даже, кажется, сплющилась, и Геннадий, не желая видеть то, что видел, закрыл глаза.

Чувствовал он себя плохо. И не потому, что хватил целую кружку спирта — дозу, которая могла сбить с копыт мерина, не потому, что был готов скорчиться от сердечной боли, — совсем по другой причине…

Ни одной родной души не находилось рядом с ним — ни-ко-го, — ни один человек не подаст ему кружку воды, если он будет умирать. Может быть, только Луис…

Не думал Геннадий, что жизнь загонит его в угол, из которого не будет выхода. Кажется, такие углы называются "глухими пятыми"…

Очнулся он, когда было уже темно: зима на юге Чили бывает такая же неуютная, злая и пахнет безысходностью, как и на севере России.

По крутым бокам вигвама с грохотом и, кажется, даже с электрическими искрами бил град, с сатанинским, хорошо слышимым звуком скатывался к воде.

Пошарив рукой под висящей на просушке одеждой, Геннадий нащупал банку со спиртом. Вслепую тряхнул ее. Зелья в банке было немного, сейчас допьет это и придется добывать новое.

Спирт в Чили производили плохой, он лишь немного отличался от древесного, с такой же силой пробивал человека до костей и мог легко превратить желудок в дырявую кошелку, в которой ничего не будет держаться и ничего нельзя хранить.

Он аккуратно, стараясь не пролить ни капли, нацедил спирта в кружку и так же, как и в прошлый раз, выпил его, не переводя дыхания.

Темнота в вигваме попрозрачнела, словно бы откуда-то из-под стен пролился свет, потек снизу вверх, будто теплый воздух, который любит находиться в выси, сделалось душно… Надо было выкарабкаться на улицу, дохнуть немного воздуха, но Москалев сдержал себя — ведь после второй порции спирта он свой вигвам может и не найти. Не индеец же он. Это у индейцев, как у иных умных птиц, дорога домой прочно пропечатана в мозгу, — это сделала сама природа, — а у Москалева этого нет, он здесь человек чужой… Чужой. Хорошо, что хоть не лишний.

Через несколько минут удушье прошло. Москалев перевернулся на живот, выбил из себя остатки старого дыхания и потянулся к банке с икрой, в которую была засунута ложка, отправил в рот порцию закуски… Потом — вторую.

Прожевав икру, просипел, с трудом рождая слова, поучал себя:

— Когда пьешь, обязательно надо закусывать…

Простая истина, но не все ее исполняют, да и большая банка икры тоже есть не у всех, вот так-то, господа…

Похоже, он входил в тяжелейший, полный боли, разных видений, даже удушья, виток жизни, — он сорвался, запил. При всем том хорошо понимал, что происходит, по какой дорожке он катится и в какую яму, — вырытую в земле, естественно, — эта дорожка может его спихнуть.

А в яме той уже ничего не будет — ни света, ни тьмы, ни холода с голодом…

Он поудобнее устроился на своем ложе и затих. Выхода не было, как жить дальше, он не знал. Вот как достать канистру дрянного чилийского спирта, он знал, как поймать "чистую" рыбу, знал, как построить ланчу, знал многое, в общем, знал, а вот как жить дальше, не знал… Не знал и главного — как вернуться домой.

Господи, как же все-таки тянет домой, на землю русскую, так неудержимо влечет, что тоска начинает огнем жечь глаза… Это означает, что где-то внутри скопились слезы, их набралось много, и хотя Геннадий не помнил, когда последний раз плакал, в каком далеком детстве это происходило, он не исключал того, что заревет, как искалеченная белуга.

И вовсе не потому, что ему было жаль себя, нет, — в своих бедах он виноват сам, еще, может быть, люди, которые послали его сюда и бросили здесь на произвол судьбы, — все равно в большей степени виноват сам, поскольку должен был понять, почувствовать, что его ждет, вычислить разных хуанов, мигелей, хосе, уго и пабло, оказавшихся на его пути в Чили, постоянно обманывавших своих попутчиков по судьбе, считающих это человеческой доблестью, — но ведь это не доблесть, это называется совсем по-иному… Это не по-божески, но общение с Богом они считают обычной болтовней, чем-то схожим с поеданием жареной баранины… Тьфу!

Все чаще и чаще вспоминалось прошлое, из былого вставали зримые картинки, от них щемило горло…

Вспомнился крейсер "Адмирал Синявин", на который так долго и очень упорно тянул его капитан первого ранга Громов, считавший, что лучше Москалева боцмана нет во всем советском военном флоте…