Прощай, Сколопендра!

Эмилия Карловна гордо выпрямилась — и сама себя оцепила сплетением рук (как на той картине). Весь вид ее говорил, что она жалеет о своем подвиге.

Вот так я и проводил ее взглядом (заарестованную собственными локтями); потом я выехал на солнце …и еще раз глянул туда, где оседала пыль от ее подола.

Я достал Гошку — и возложил его на одр ладони.

«Я только начал брачный танец, — жалобно пропищал он. — Где моя подруга?»

— Смылась твоя подруга, — сказал я мстительно. — Девчонки — они такие.

«Правая среднегрудная ножка… — Пропищал он. — Как я буду ходить? Теперь мы — РАВНЫ, человек.»

Он еще шутит…

На подъезде к дому меня подсек шустрый малый: хилая, неудачно скроенная родителями особь. А по-курортному — великолепен. Тельняшка, обтрепанные укороченные джинсята + намордник гориллы. Он так смешно упал, задрав не то детские, не то взрослые (на лилипута) ноги. А самокат его даже не развалился. Навороченный такой самокат: его покупают излишне активным детям, чтобы дали дедушке почитать.

Я ему все сказал, лыбясь на эту его обезьянью личину. Он слушал молча, а потом схватил свой драндулет «за рога» — и, вскочив, резко оттолкнулся худой незагорелой лапой.

Под липой дежурил «педсовет». Все дружно заткнулись на мое «здрасте», а тетка в мужском пиджаке полезла, как всегда, за конфеткой.

А я злобно глядел в наше распахнутое окно. МОЕ окно. Андрэ там восседал. Он крупно, хорошо сидел в кадре — и что-то щебетал, выскребая из своего багажа. И Мари и Кэт — слышались где-то там, но не мелькали: суетились, так сказать, за кулисами.

Почему-то мне захотелось испортить им раут. Если б, к примеру, я ХОДИЛ — я бы… Я бы — да! Сорвал маску у того малого — и запрыгнул в окно гориллой! Умора, финиш…

Какое право они имеют веселиться в моей комнате?

Есть у Машки — своя…Так нет! Тянет всех сюда. Ну, погодите.

В коридоре, стараясь не скрипеть, я пересел в домашнее кресло. В этом кресле я и появился в Машкиной комнате. Здесь я старался не шуметь, но меня — услышали. Сразу две дуры бросились к дверям, уговаривая попробовать что-то «сногсшибательно вкусненького». У них — нынче: немецкий штрудель. Ага, в узбекском исполнении.

— Рахмат! — Крикнул я через дверь. — Данке… И подавитесь!..

Ну, теперь я до вечера свободен.

— Потерпевший, вы — где? Я буду вас лечить. — Громко объявил я.

(Интересно: они еще под дверью — или возмущенно обсуждают «этих хамских мальчишек»? Андрэ они не касаются: он перешел в стадию юношей.)

«Потерпевший?..» Ты забыл даже родовое имя?»

— Нет никакого Тэтти-Гона! Есть маленькая пострадавшая букашка…

«Ты — наглеешь, человек.»

— Да. Я наглею. От недостатка жилплощади. Ну, рассказывай…как у вас там врачуют…

«Нужна паутина.»

Я даже обрадовался.

— С моей хозяюшкой — это не проблема. У нас в ванной живет паук Сережа.

«Сережу — не надо. Намотай паутину на карандашик.»

…Ничего у меня, большерукого, не получалось!.. То паутина рвалась, то спичка — ломалась. Наконец я не выдержал.

— Гошка, Гонша, — как тебя там? А ты не можешь стать большим?

«Могу, — грустно заверил он. — У меня же — Увеличительное Стекло.»

— И я сделаю тебе хорошую перевязку!..

«Не получится…Травму надо лечить в том формате, в каком она получена…Осторожно!»

— Капризный ты, друг! Да мне проще еще одного кузнечика отловить, чем тебе шину присобачить.

И знаете, что этот увечный изрек? «Мне, — пропищал он, — «то же по нраву был бы другой мальчик, а не этот толстохитиновый эгоист!»

И дальше — он начал меня грузить про сто тридцать восемь поколений своих предков: какие они все были замечательные, добрые, великодушные!..

Да ладно. Знаем…

Все-таки я закрепил ему лапку. Он, кажется, немного покемарил…И вдруг — оживился! Даже усики задрожали, делая акустическую разведку.

«Царь Данька, — услышал я восторженный писк. — Хочешь послушать, что говорят про тебя в твоей комнате?»

— Если с картинкой — то давай!

И тут же Машкин плакат с «Основными психологическими типами» — резко запестрел, «поплыл» — и слил всю эту лабуду в плинтус рамки… — и открылось окно в залитую солнцем комнату: МОЮ комнату.

И я пять увидел Андрэ, и он восседал во главе стола; и несколько кусков рулета с двойным гражданством еще теснились на его расписной (из сервиза!) тарелочке. Андрэ был в ударе. Черные кудри метались в такт вдохновению; он впаривал девчонкам очередной стих:

Как лань быстроногая —
Бежит наперегонки с ветром…
О, нимфа!

«Безобразие! — Возмутился Гошка. — Покажите мне нимфу, которая бегает… Все знают, что нимфа — это бескрылая особь, не достигшая возраста имаго. Ей еще линять и линять…»

— Так его, красавца! — и я бесшумно поаплодировал.

Отстрелявшись «домашним уроком», Андрэ тут же забросил пальцы на край тарелки. Однако тут же спохватился, бодро распихал еду по периметру — тем самым освободив центр, и голосом суфлера предложил считать мисочку «малой сценой». Тут две законченные театралки аж взвыли от священного трепета.

— Вот гад, — сказал я, запоздало облизываясь, — Не съест, так — перемацает!..