Прощанье с Родиной (сборник)

Скруджев и сам не заметил, как они оказались уже не в Кремле, а в типичной городской квартире, где на стене висел портрет Че Гевары, под которым сидели в вольных позах строгие юноши и девушки, украшенные белыми ленточками.

— Видал революционеров? — спросил «Сталин», закуривая вместо трубки сигарету.

— Вздор! Чепуха! Это мой племянник Борька-диссидент со своей ничтожной кодлой, изрядная, я думаю, компания бездельников, мерзавцев и прохвостов, — ответил Скруджев.

— Да? А я хочу привести тебя в чувство: мерзавцы и прохвосты — это как раз те, которые льстят тебе в лицо, а за спиной клевещут, будто ты весь нашпигован ботоксом, имеешь механическую ногу и любовницу-циркачку. Эти ребята пока что открыты, как среднерусская равнина, но ведь их твои дураки тоже могут довести до того, что они самоорганизуются в «руку миллионопалую, сжатую в один громящий кулак».

— Товарищи, товарищи, — продолжал между тем племянник Скруджева. — И все-таки, товарищи, я вынужден остудить ваши горячие головы. Да, мой дядя послал меня в жопу, когда я хотел предложить ему сотрудничество с нами, но ведь указ о том, чтобы мы, весь народ, гуляли десять дней, он все-таки со скрипом, но подписал. Значит, рано ставить на нем крест.

— Ну, крест это он сам поставит на могилу нашей демократии вместе со своими попами, силовиками, олигархами, шестерками и другой сволочью. Да он и сам мразь, — перебил оратора какой-то стриженный налысо паренек с портретом Троцкого на красной майке.

— Не сметь! — вдруг тоненько выкрикнул Борька. — Не сметь так говорить про честного человека, хоть он и скотина первостатейная! Вы нехристи, что ли, или сепаратисты, что так поливаете гражданина, которому в тяжелую годину Верховным Пьяницей было доверено управление страной? Забыли, что ли, надпись в американских салунах Дикого Запада — «В музыканта не стрелять, играет как умеет»…

— «Защитил, защитил племяш…» — Скруджев всхлипнул, и предательская слеза скатилась по его щеке. А деликатный «Сталин» сделал вид, что этого не заметил.

— …Он просто немного потерялся в этой жизни, — продолжал оратор. — Как Мальчик-с-пальчик, которого бросили в темном лесу жестокие родственники…

— …Маркс, Ленин, Сталин, Гитлер и Мао Цзедун, — тут же добавил развязный троцкист.

— Ты, товарищ, пьян, непотребен и, как видно, совершенно не хочешь счастья родной сторонушке, зациклившись на своей перманентной революции, — вспыхнул Борис. — А мы пойдем другим путем, и дядя Володя, если он не совсем против нас, тоже когда-нибудь будет с нами. Поэтому я предлагаю выпить за плюрализм и… за моего дорогого дядю. Ведь режим, им установленный, ему тоже не впрок. Этот режим и людям не приносит добра, и ему не доставляет радости. Однако я ему не судья. В нашей стране и так судей больше, чем нормальных людей…

— А может, ты прокурор, стукач или провокатор? — вдруг неожиданно осведомился у Бориса его оппонент, и тут такое началось…

Чего Скруджев, к счастью, уже не увидел. Он сделал так, как приказал ему его потусторонний спутник. То есть сел ему на плечи, и оба они вылетели во внезапно распахнувшееся окно, которое тут же само собой захлопнулось с треском, заглушив тем самым непотребные звуки идейной политической потасовки.

И вновь оказались они в Кремле. Скруджев понял, что наступает время прощанья.

— И еще, этих своих сидельцев типа «политических» выпусти, Володя, — вдруг неожиданно сказал «Сталин». — И физика типа Валентина Данилова, якобы шпиона, тоже выпусти. И еще кое-кого по мелочи. Ребята зря сидят. От них тебе теперь уже никакого вреда нет. И без них у тебя кругом все твое, а с ними — проблем куча.

— Каких таких «политических», какого Данилова? — удивился Скруджев. — Я, дорогой Иосиф Виссарионович, впервые слышу эту фамилию.

— Не надо физдеть, дорогой! — остановил его «Сталин». — Ты в отличие от меня зону пока не топтал, так вот представь, что Данилов уже отсидел восемь лет, а восемь умножить на триста шестьдесят пять будет две тысячи девятьсот двадцать. То есть около трех тысяч дней и ночей хороший человек провел на шконке, или как там она у вас теперь называется.

— И это ты мне говоришь, который двадцать миллионов людей ни за что ни про что истребил? — взъярился Скруджев. — Ты демагогию-то свою кончай, а то будто я тебя не знаю! Тебя, кровавого пахана, весь мир знает, черта нерусского!