Прощанье с Родиной (сборник)

Он был прав. Мы все питались сливами. Я по сговору с шофером каждый божий день заныкивал ему под сиденье пару сливовых ящиков, а за воротами мы с ним вечером делились если не по-братски, то хотя бы поровну. Чудеса! От постоянного поедания слив у одних моих товарищей почему-то случился понос, у других образовался запор, а мне, переполненному счастьем, все почему-то было тогда как с гуся вода. Еще там работали расконвоированные зечки, сшибающие у нас бычки и свободно употреблявшие обороты ненормативной лексики, однако подлинной взаимной близости между нами так и не случилось. Пока сговаривались, пока то да се, их сняли с объекта. А жаль, было бы чем дополнительно похвастаться осенью в школе, а бабенки могли бы забеременеть, стать мамками, им бы, глядишь, скостили срока. Сколько еще в мире всего несправедливого!

Так скоро скажет: «Верую» пастырь о. Станислав Кундяев, а мы ему подпоем: «Товарищ, товарищ, не видно ни зги, и уж нету даже в МЧС теперь губернатора-красавца Сергея Кужегетовича Шойги». С одной стороны — Навальный революцией грозит, Украина, как борщ, бурлит, с другой — ментальный ОМОН уж снова дубинки вострит. Куда, спрашивается, интеллигенту податься? Неужели снова влево-влево-влево, чтобы снова, как Александру Блоку в 1917 году, облажаться?

Однако ведь не только работа, но и Зимний дворец, который Эрмитаж, и Лебяжья канавка, где царь, и Летний сад, где Пушкин, и парк Кирова, и гавань, и Сфинксы, и многое другое, что детерминирует эти мои доброжелательные строки о городе, который попался мне в самом начале моего осознанного земного пути, который (путь), в чем нет сомнения, ведь когда-нибудь и закончится в определенные Господом сроки, как это случилось уже со многими другими — и писателями, и читателями.

Немного новейшей истории. Если бы новый-старый президент, колдун-орденоносец Чмуров с избирательной комиссии, красавица Валентина, справедливый Серега-десантник, другой Серега — генерал в очках, и прочие питерские удальцы все вернулись бы лучше обратно к себе в Питер домой, то-то стал бы рад этому факту русский народ как родной, но столицу бы чтоб тоже тогда забрали они в Питер с собой. Чтобы в Питере обратно была столица, а страной пусть правят — да хрен с ними, не жалко! — все вышеперечисленные лица…

И я бормочу временами, глядя в московское свое окно на ДО СИХ ПОР Ленинградский проспект имени Ленина — вода, вода, вода, небо, небо, небо, мосты, мосты, мосты, люди, люди, люди. Слушай, Ленинград, я тебе спою, а как дальше-то, уж и не помню от надвигающегося, как ночь, старческого маразма. Спою что?

Задушевную, что ли, песню свою?

Или твою?

Или не задушевную, а бесконечную?

Ленинград, Ленинград!

Там я видел дивную картину, когда двое пьяниц подвели к магазину опухшую бабу на распухших ногах, бережно усадили ее на пустой ящик из-под спиртного, дали ей в руки гармонь, баба заиграли «Амурские волны», остальные оборванцы обоего пола принялись танцевать.

Там я посещал своих друзей Владимира Боера и Виктора Немкова, которые нынче стали знаменитыми людьми и асами своего дела, а тогда учились на сценографов в Ленинградском институте театра, музыки и кино, откуда их обоих выгнали. Они снимали комнату в трущобе напротив кожно-венерологического диспансера, рядом с которым зимой продавали тогда из будки горячее пиво здоровым и больным, и мы много спорили тогда о путях развития современного искусства, а также скоро ли накроется медным тазом родная советская власть.

Повторяюсь, но там я явился однажды ранним утром к чинной даме-секретарше в журнал на букву «З», с побитой (случайно) рожей, в рваном кожаном пальто, дыша духами и туманами ночного сидячего поезда, имея в руках записку от В.М. Шукшина, где он предлагал редакции незамедлительно меня напечатать, что, увы, произошло значительно позже по не зависящим ни от кого обстоятельствам. Скорей всего, меня тогда приняли за бомжа, которого Шукшин обнаружил рядом с собой в канаве, но не успел приодеть. Шукшина ведь и самого тогда печатали не «с колес», а со скрипом.