Прощание

Я сразу почувствовал себя созревшим и достаточно сильным, чтобы вступить в бой с отцом, с государством, которое ежедневно садилось со мной за стол. Поместив книгу обратно в очерченную для нее рамку, я высоко поднял голову и, чувствуя себя исполином, зашагал по комнатам. В гостиной, перед портретом матери на мольберте, я остановился и продекламировал:

Не изменяй себе, не изменяй!

* * *

— Скажи, пожалуйста, отец, — простодушно спросил я за обедом, — кто открыл витамины? — И еще: — Кто впервые использовал машину высокой частоты для непосредственного получения электрических волн?

— За обедом не разговаривают.

— Но мне необходимо это знать. И потом — что такое психоанализ? А еще объясни мне, пожалуйста, что это за комета Г аллея?

Отец мрачно и сосредоточенно молчал. Но как только он покончил со сладким, я снова приступил к допросу:

— А какое значение имеет преломление рентгеновских лучей и что такое «оптофон Фурье»? И, пожалуйста, расскажи мне толком об «эхолоте фон Бема».

— Послушай, — не удержался отец, — что это на тебя опять нашло, почему ты интересуешься только такими вопросами, которые не имеют никакого отношения к школьным занятиям? Кто тебе вбивает все это в голову? Что за невоспитанность!

— Ему просто интересно, — сочувственно заметила мама.

— Так почему же его интересует только то, что заведомо не имеет к нему никакого отношения? Оставьте меня в покое, вы оба!

«Вы оба!» — Я торжествующе посмотрел на маму.

«Не изменяй себе, не изменяй!» О, если бы я мог взять ее за руку и вместе с ней покинуть отца!..

Отец согласился наконец сыграть со мной в шахматы. Я достал из книжного шкафа шахматную доску и торжественно разложил ее перед ним. Высыпал на стол все фигуры: некоторые были с отбитыми головками. Отец сидел, ничего не подозревая, мы бросили жребий, и я подстроил все так, чтобы отцу достались черные.

— На что играем? — любезно спросил я деланным голосом.

— На первенство.

Я пошел на кухню, вымыл руки и щеткой пригладил волосы.

— Тебе начинать! — В голосе отца чувствовалась уверенность.

Я заучил исключительно редкий «дебют Дюфрена», и мне удалось навязать этот дебют отцу. Он сразу же потерял две пешки.

Отец начал проверять, не произошло ли какой-нибудь ошибки в расстановке фигур. Оказалось, что все фигуры на месте.

— Непостижимо!

— Брать ходы обратно не полагается, папа, а вот ты тронул коня и, значит, должен пойти им.

В дальнейшем, при размене фигур, я выиграл слона.

— Ну, это не игра! — начал было отец.

— Конечно, не игра! — поддержала его мама; она сидела тут же со своими спицами и заставляла меня объяснять ей ходы.

— Как не игра?! Игра по всем правилам! — Я старался говорить сдержанно, чтобы преждевременно не выдать своего торжества.

Мамины спицы лежали на столе, они тоже следили за игрой.

— Твои дела совсем не так плохи, ты еще можешь выиграть, — подбодрял я отца, опасаясь, как бы он не прервал партию.

Я увидел, что отцу не по себе. Мама спросила:

— У тебя голова болит?

— Ах, оставь, не мешай, пожалуйста! — раздраженно ответил он, шныряя глазами по доске и по фигурам в поисках спасительного хода. — М-да, м-да, неважно, очень неважно, — мычал он, подпирая голову рукой, словно у него начиналось головокружение, как тогда, при восхождении на гору.

Так вот оно что! Сам отец стал в тупик, в тупик стало государство, государственный отец! Бывает, значит, что и он, важный государственный чиновник с правом на пенсию, не знает, как ему быть дальше… Ожидание бесспорной победы веселило меня, обида и горечь против отца улеглись, смягченные близостью благоприятной развязки. Я намеренно оттягивал ее и еще некоторое время гонял взад и вперед по доске его беззащитного короля.

Дверь в гостиную была открыта. Портрет матери на мольберте мог тоже участвовать в игре. Отец сидел у стала неподвижно, точно стеклянный.

— Да не тяни, хватит тебе! — взмолился он наконец, и тогда, захватив кончиками пальцев слона, я двинул его наискосок и мягко остановил на одной из черных клеток.

— Мат!..

— Теперь мне многое понятно! — сказала мама, входя за мной в мою комнату. — И та давнишняя история с топором… Так давно это было, ты спокойно мог бы мне во всем признаться.

— История с топором? Право же, мама, я ровно ничего не помню!

— Разве не ты положил или, вернее, оставил однажды топор у дверей спальни? Тебе тогда едва минуло шесть лет…