Прощание

Улыбаясь, он протянул ей стакан. И вот мы уже сидим все втроем за столом и выпиваем. Было уже около десяти. За окном темнело. Бабушка с несомненным наслаждением пила алкогольную смесь. В глазах у нее скоро появился прежний блеск, поблекшие щечки разрумянились, движения стали мягче, а когда она допила первый стакан и Ингве налил ей второй, у нее словно бы полегчало на душе, потому что вскоре она уже говорила с нами и смеялась, как в былые дни. Первые полчаса я сидел точно каменный, цепенея от неприятного чувства, потому что она оживала как вампир, наконец дорвавшийся до свежей крови. Я видел своими глазами, как это происходило: жизнь возвращалась к ней, постепенно вливаясь в жилы. Это было ужасно, ужасно… Но затем я и сам ощутил действие алкоголя, мысли мои размякли, сознание растворилось, и то, что она сидит тут, и пьет, и смеется через два дня после того, как нашла своего сына мертвым, уже не казалось таким чудовищным: ничего страшного, старушка, как видно, с утра об этом мечтала, а то сидишь тут целый день неподвижно на стуле, только изредка прерывая это сидение бестолковым хождением по дому в немом молчании, а тут хоть какая-то жизнь! Да и у нас тоже душа этого требовала. И вот мы сидим, бабушка рассказывает разные истории, мы хохочем. Потом подхватывает Ингве, мы хохочем снова. Они с Ингве всегда сходились друг с другом на почве врожденной склонности к игре слов, но никогда это не проявлялось так ярко, как в тот вечер. И вот уже бабушка вытирает глаза, насмеявшись до слез, а я, встретившись взглядом с Ингве, вижу в его глазах одну радость, хотя только что в них проскальзывало виноватое выражение. Мы отведали волшебного зелья. Эта прозрачная жидкость, сохранявшая свой резкий вкус даже после того, как ее развели апельсиновым соком, изменила условия нашего существования, вытеснив из сознания то, что тут случилось, и вернув нас к тому, какими мы были и что думали в обычное время, словно подсветив это изнутри: то, чем мы были и что думали, засияло вдруг теплым светом, и все преграды перед нами исчезли. От бабушки все так же пахло мочой, ее одежда все так же была заляпана липкими жирными пятнами, она была все так же ужасающе худа, все так же несла на себе следы долгих месяцев, прожитых в крысиной норе вместе с сыном, нашим отцом, умершим от беспробудного пьянства, едва успевшим остыть и по-прежнему лежащим где-то неподалеку. Но глаза ее светились, на губах играла улыбка. А ее руки, все время покоившиеся на коленях, если только не крутили пальцами вечное курево, теперь обрели способность жестикулировать. Прямо на глазах она превращалась в того человека, каким была раньше, – легкого, бойкого, постоянно улыбающегося и смешливого. Истории, которые она нам рассказывала, мы уже слышали раньше, но в этом как раз и была их главная прелесть, – во всяком случае, для меня, – потому что, по мере того как она их рассказывала, она превращалась в себя прежнюю, возвращалась та жизнь, которой жили в этом доме. Ни одна из этих историй не была забавна сама по себе, все дело было в том, как бабушка их рассказывала, в ее изложении они превращались в смешные благодаря тому, что она сама считала их такими. Она всегда подмечала в обыденной жизни забавное, и каждый раз смеялась от души. Сыновья тоже принимали в этом участие, в том смысле, что рассказывали ей мелкие эпизоды из своей повседневной жизни, которые ее веселили, а те, что ей приходились особенно по душе, подхватывала и включала в свой репертуар. Ее сыновья, в особенности Эрлинг и Гуннар, унаследовали от нее ту же страсть к словесной игре. Ведь послали же они Гуннара в лавку купить околесицу? И баклуши? Заставили же Ингве поверить, будто фланец и инжектор – это самые нехорошие слова на свете, и взяли с него обещание, что он никогда не будет их произносить! Папа иногда тоже принимал участие в этих забавах, но с его образом они у меня никак не вязались: меня скорее удивляло, что он может заниматься такими вещами. А чтобы он так же увлеченно рассказывал и смеялся, как бабушка, это вообще невозможно было себе представить.

Даже тысячный раз слышанные истории звучали в ее устах так, будто она рассказывает это в первый раз. Поэтому она и смеялась потом совершенно искренне, без малейшей нарочитости и расчета.