Прощание

Я посмотрел на дверь, когда он вошел. В руке у него был листок, очевидно со списком покупок.

– Ты не сбегаешь в магазин? – спросил он.

– Могу, – сказал я.

– Что ты читаешь? – спросил он.

– Да так, – сказал я. – Уроки делаю по норвежскому.

Я встал. Через комнату протянулся солнечный луч. Окно было открыто, с улицы неслось пение птиц, они сидели на старой яблоне и щебетали в нескольких метрах от окна. Папа протянул мне список.

– Мы с мамой решили развестись, – сообщил он.

– Правда? – сказал я.

– Да. Но тебя это не затронет. В твоей жизни ничего не изменится. К тому же ты уже почти взрослый, тем более живешь отдельно.

– Это да, – сказал я.

– Окей? – сказал папа.

– Окей, – согласился я.

– Я забыл написать туда картошку. И может быть, взять что-то на сладкое? Впрочем, не надо. Вот тебе деньги.

Он протянул мне пятьсот крон одной бумажкой, я сунул ее в карман, спустился по лестнице, вышел на улицу и пошел по набережной к супермаркету. Я бродил между полок, наполняя корзину товарами. Ничего из сказанного папой не волновало меня настолько, чтобы от этого отвлечь. Разводятся, ну и пускай разводятся. Возможно, в детстве, лет в восемь или девять, думал я, для меня это что-то бы значило, а теперь нет, у меня уже своя жизнь.

Я отдал ему продукты, он приготовил обед, мы поели, ни о чем особенно не разговаривая.

Затем он уехал.

Я был этому только рад. Тем вечером Ханна должна была петь в церкви, она предложила мне прийти посмотреть, и я, разумеется, пошел. Там был ее жених, поэтому я к ней не приближался, но увидев ее там, такую чистую и прекрасную, я ощутил: она – моя, ничьи чувства не могли сравниться с моими. За дверями была пыльная улица, остатки снега еще лежали по темным углам и на тенистых откосах по обе стороны дороги; она пела, я был счастлив.

По пути домой я сошел на автовокзале и дальше пошел пешком, но беспокойство не проходило, меня переполняло столько чувств и такой силы, что я не мог с ними управиться. Придя домой, я лег на кровать и заплакал. Не от отчаяния, не от обиды или от горя, а от счастья.

На следующий день мы оказались одни в классе, все ушли, а мы остались, мы оба замешкались, она, может быть, потому, что хотела услышать, что я думаю о вчерашнем концерте. Я сказал ей, что она пела чудесно и она сама чудо. Она собирала ранец, ее лицо озарилось улыбкой. Тут вошел Нильс. Мне это не понравилось, его присутствие нависло над нами как тень. Мы вместе ходили на французский, этот парень был не то что другие, первого гимназического класса, – он водился с компанией гораздо старше себя, был независим в суждениях и в жизни. Он часто смеялся, поддевал всех, и меня тоже. В таких случаях я всегда чувствовал себя младшим, не знал, куда девать глаза и что ответить. А сейчас он заговорил с Ханной. Он закладывал вокруг нее круги, заглядывал ей в глаза, смеялся, приближался и вдруг оказался совсем рядом. Ничего другого я от него и не ожидал, и не это меня возмутило, а реакция Ханны. Она не отшила его, не высмеяла. Несмотря на то что рядом был я, она раскрылась ему навстречу. Радостно улыбалась ему, смотрела в глаза, даже развела за партой колени, и он приблизился к ней вплотную. Он словно околдовал ее. Мгновение он постоял, глубоко заглядывая ей в глаза, этот миг был полон напряжения и тревоги, затем рассмеялся своим недобрым смехом, отодвинулся, отступил на несколько шагов, бросил что-то убийственное, поднял на прощание руку и удалился. Охваченный бешеной ревностью, я смотрел на Ханну, которая вернулась к своему прерванному занятию, но не так, как будто ничего не случилось, она ушла в себя, но как-то совершенно по-новому.

Что такого произошло? Прежняя Ханна, светлая, веселая, задорная, вечно с каким-нибудь непосредственным, зачастую наивным вопросом на устах, – что с ней вдруг стало? Что это было, что я только что видел? То темное, глубоко скрытое, может, даже страстное – неужели в ней таилось и это? Она откликнулась, пускай на миг, но тем не менее! В тот миг я был для нее никем. Я был уничтожен. Со всеми моими записочками, со всеми рассуждениями и спорами, которые мы вели, со всеми моими непритязательными надеждами и ребяческими желаниями, я был никто – голос на школьном дворе, камешек в часовом механизме, автомобильный гудок.

Мог бы я так на нее подействовать? Так взволновать?

Взволновать хоть кого-нибудь?

Нет.

Для Ханны я был и оставался никем.

А она для меня – всем.

Я пытался свести все к пустяку, даже и перед ней, продолжая вести себя в точности, как прежде, и таким образом притворяясь, будто все в порядке. Что было неправдой, и я это прекрасно знал, даже не сомневался. Надеялся я только на то, что сама она этого не понимает. Но в каком же мире я тогда обретался? В какие грезы верил?

Два дня спустя на пасхальные выходные приехала мама.

По словам папы, развод был делом решенным и окончательным. Но когда приехала мама, я понял, что для нее это не так. Она подъехала к дому, где ее уже ждал папа. Вместе они провели два дня, между тем как я слонялся по городу, пытаясь как-то убить время.