Прощание с ангелами

Катя Паскалова сидела на кровати, которую кто-то задвинул в правый угол, чтоб она не качалась, хотя она все равно качалась, и заносила в журнал дежурств на бумаге предписанного формата, на странице 173: «26 июля. Дежурство прошло нормально. Катя Паскалова». Потом она сняла журнал с коленей, положила на стол и прошлась еще раз, как того требуют правила, по коридорам первого, второго и третьего этажей. Затем она снова вернулась к себе и села на постель, зажав коленями ладони в той же позе, в какой ждала его первый раз, и второй, и все последующие: всюду клокочет кровь — в лице, в голове, в груди — и еще неотвязный страх, что явится какой-нибудь ученик и спугнет Томаса. В приходе Томаса она не сомневалась никогда.

В одиннадцать тридцать она подала знак — погасила лампу, тут же зажгла снова, словно забыв что-то, и снова погасила. Потом она подошла к двери, открыла ее и принялась ждать, когда кто-то ощупью, в темноте подойдет к ее комнате.

По расписанию сегодня дежурила Здравка. Добродушная толстуха с выкрашенными в рыжий цвет волосами. У Здравки двое детей и муж, которого она таскает с собой на дежурство. Нет-нет, вовсе не ради этого. Просто она боится ночью кошек.

Здравка не из стеснительных.

«Он тебе в подметки не годится, этот парень».

«Еще разочек, Здравка. Поменяем дежурство».

«И что ты в нем нашла? Он тебе в подметки не годится».

«Ты это серьезно?»

«Еще бы».

«Он ведь уезжает».

«Скатертью дорожка».

Он не смеет так обидеть ее — не прийти именно сегодня.

Она уже дважды гасила свет, зажигала и снова гасила. Час ночи. Он не смеет. Если так, он не должен был в Козитчено, когда они ездили на хлопок, после вечеринки, где он с учениками танцевал твист, говорить ей: «Искате ли очте малко?»[5] Не должен, не должен был это говорить. Движением руки он увлек ее в ночь, не сказав, чего он хочет, и не сказав, что этого хочет она.

А она хотела. Просто так. Просто хотела…

Не может он сегодня пропустить свидание. Уехать, будто ее и на свете нет.

«Он не способен любить по-настоящему».

«Ты это серьезно, Здравка?»

«Еще бы не серьезно».

Томас стоял на улице под окном. Видел, как вспыхивает и гаснет свет. Только не сейчас, подумал он, только не сейчас.

«Ты будешь писать?»

«Буду».

«Не будешь ты писать».

«Буду».

«Ты забудешь меня?»

«Нет».

«Забудешь».

«Ох, Катя, до чего ж скрипучая кровать, неужели нельзя поставить другую? Все слышно даже в коридоре».

«Не думай сейчас про кровать».

«О чем же мне думать?»

«Я люблю тебя, понимаешь, люблю, люблю, люблю».

«Я тебя тоже».

Нет, только не сейчас, подумал он и пошел дальше.

Республиканская, тридцать два. На четвертом этаже в кухне — балконная дверь приоткрыта — сидит инженер, играет с друзьями в карты. Томас знал, что через час они запоют «Девушку-бесенка» и «Гей, Балкан, ты наш родной».

Он открыл дверь, зажег свет в коридоре. Навстречу вышла хозяйка в красном халате.

— Другарка Паскалова тука беше, — сказала она.

Значит, Катя была здесь.

— Я знаю, — ответил Томас и прошел к себе.

Как был, в темном костюме, лишь расстегнув воротничок слишком тесной рубашки и расслабив галстук, он повалился на кровать.

«Все пойдет по-другому».

Засмеялся раздраженно, ведь так он думал два года назад, начиная здесь свою работу.

Усталость взяла свое. Он заснул.

Самолет вылетел в пять часов тридцать минут утра. Часом раньше автобус авиакомпании «Табсо» доставил его в аэропорт.

ЧУЖАЯ СТРАНА

1

С тех пор как Вестфаль сделал свое открытие, все его мысли были устремлены к одной цели: бежать. Сперва он сам испугался, когда понял, что рука вот-вот выскользнет из наручника. Только благодаря обычному присутствию духа он ничем себя не выдал, осознав, какой необычный шанс предоставляет ему судьба. На Дешера накатил очередной приступ бешенства — никто не мог понять, придуривается парень или на самом деле тронулся. Как бы то ни было, он вдруг зарычал зверем, вскочил, принялся размахивать закованной рукой, и Вестфаль, закованный с ним на пару, тоже был вынужден повторять его движения, иначе Дешер сломал бы ему руку. Вот тогда все и произошло. Стальное кольцо соскользнуло с запястья к самому основанию кисти, а нижняя часть большого пальца подвернулась внутрь, уступая дорогу кольцу. Вестфаль даже обрадовался, когда вахмистр ударом по голове привел Дешера в разум. Не то Вестфаль едва ли сумел бы сохранить свою тайну. Вечером, сидя у себя в одиночке, он внимательно разглядел свою правую руку, обхватил ее пальцами левой и стиснул. Рука была податливой и мягкой, словно лишенная костей. Способность заворачивать внутрь большой палец уже вызывала в свое время восторги и зависть одноклассников. Но за минувшие годы память об этом выветрилась у Вестфаля из головы. В остальном же рука его всегда привлекала внимание, даже в концлагере.

«А ну, Вестфаль, подайте сюда эту мерзость. Это же надо — такая дрянь вместо руки. С души воротит, как поглядишь, ее и пожать-то нельзя. Не иначе ваш папаша недоработал. Вот и получился кретин. Верно я говорю, Вестфаль?»

«Так точно, шарфюрер».

Этот насквозь пропахший водкой мерзавец с наслаждением садиста стискивал его руку.