Прощание с ангелами

«Я разбойничья невеста».

«А что стало с их атаманом?»

«А ему голову отрубили, чтобы не безобразничал».

Всякий раз, когда он так говорил, она приходила в ярость и выпихивала его с кровати руками и ногами.

«Не взаправду, не взаправду. Это в шутку».

Он валился на пол и кричал:

«Теперь мне крышка, вроде как атаману!»

А она вопила:

«Это в шутку, в шутку!»

А потом он становился спящей красавицей и спал ровно сто лет на полу возле ее кровати и храпел, пока она не вылезет из постели и не освободит его от чар. Так он лежал, думалось ей — да и могла ли она подумать иначе? — лежал и храпел, когда однажды ночью она проснулась, и возле кровати его не было, а был он в соседней комнате и его волокли прочь, но у самой двери он повернулся к ней. «Папа!»

Его улыбка, разбавленная кровью, которая капала со лба. Это в шутку, в шутку. Ей почудилось, будто он произнес эти слова, когда стоял в дверях, и ноги у него подкашивались, стоял криво, все в нем было кривое, даже улыбка, но улыбка больше не могла пробиться наружу. Впрочем, она знала наверняка. Он это сказал.

Надо было выехать на встречную полосу и перестроиться. Сразу надо было, за перекрестком. А теперь поток машин увлекал ее за собой.

Только в машине она здесь, как у себя дома. Узкая черная сумка лежит рядом на сиденье, поверх сумки — перчатки, а пальто висит слева, в нем застревает ветер. Покуда она ведет машину и может думать про отца, все остается, как в Халленбахе, где каждое утро она ездит в школу имени Гердера, а после обеда на педсовет или какое-нибудь другое заседание. Отчужденность и одиночество в этой стране пугали ее. Она доехала до окраины города, повернула, поехала назад и остановилась, чтобы спросить, как ей попасть в отель.

— Все время прямо до… постойте-ка, раз, два, три — до третьего светофора, потом направо вдоль старой городской стены, увидите объезд, сворачивайте влево, мимо вокзала, до Иозефштрассе. Там он и есть. Вы, верно, из зоны?

В голосе мужчины не было враждебности, скорее сочувствие. И она поехала, не вымолвив ни слова, и тут же раскаялась, притормозила, дожидаясь, пока этот человек поравнялся с машиной, выглянула в окно и сказала: «Спасибо». — «Пожалуйста», — ответил он, снял шляпу и некоторое время подержал над головой, словно размышляя, не следует ли ему куда-нибудь ее пригласить.

3

Два месяца, а впереди бесконечность — сорок шесть. Вестфаль подсчитал, в какой день его выпустят: во вторник. По вторнику еженедельно. Пятьдесят два вторника в обычном году, пятьдесят три в високосном. Ему снятся безумные сны. А чувство такое, будто он вовсе не спит, будто лежит без сна в безграничном черном шаре, а шар вращается среди других геометрических тел, которых он не видит, хотя и догадывается об их присутствии. Приходя в себя, он собирает все свои духовные силы, еще оставшиеся у него, чтобы высмеять «экзистенциалистский бред», как он это называет.

«Видишь ли, Вестфаль, вопрос «кто кого» они здесь решают по-своему. Ты уже зачерпнул бортом воду, немного пока, но это только начало».

Он будет жаловаться. Почему они не передают ему письма? Он знает, что ежедневно получает письма отсюда и с той стороны.

«Жаловаться. Смешно».

А что тут смешного? Он ведь и на улице кричал и отбивался, словно пьяный, когда они хотели затолкать его в машину «тихо, не привлекая внимания».

«Следуйте за нами, не привлекая внимания».

«Чего ради я стану подвергаться аресту, не привлекая внимания? На помощь! Похищают! На помощь! Ударьте! Ну, ударьте же!»

Пусть все видят, как тут обходятся с бывшими депутатами ландтага. Неприкосновенность. Черта лысого! Да здравствует демократия!

«Только не вздумай отойти в тишине, слышишь, Вестфаль? Не засыпай! Иначе тебе снова приснится твой экзистенциалистский сон».

Он так и не выяснил, сколько времени они следили за ним, прежде чем схватить. День? Неделю? Два часа? Внутреннее ощущение безопасности его подвело, побудило к легкомыслию.

Но так ли обстояло дело: легкомыслие, забвение правил конспирации? Или его поступки не укладываются в рамки этих понятий? И это был прежде всего его личный риск, на который следовало пойти, индивидуальное участие в большой битве, от которого нельзя было уклониться? Выпусти они его сегодня, он снова пошел бы к Маруле, к Максу Маруле, профессору теологии, принудил бы его стать в боевую позицию: человек против человека, коммунист против христианина.

«Отличительная черта нашего времени — всемирное распространение коммунизма. И поскольку существование коммунистов есть данность, в наши задачи, в задачи христиан не входит уклонение от встреч с ними или неприятие их как врагов нашей идеи, нам следует сосуществовать с ними».