Прощание с ангелами

Вот что осмелился сказать Макс Марула в своей лекции в Большой аудитории перед сотнями студентов, может быть поддавшись внезапному порыву, когда увидел в одном из первых рядов его, Вестфаля. Он сказал нечто неслыханное, и сказал как бы между прочим, к слову. Вестфаль хотел поблагодарить его хотя бы взглядом, но с этой минуты Макс Марула ни разу не взглянул на него, даже когда выходил из аудитории мимо топающих и постукивающих карандашами студентов.

Завоевать этого человека означало завоевать тысячи других. Его задачи были предначертаны. И одной из них явился Макс Марула, с которым он впервые встретился на свадьбе дочери, когда Рут вышла замуж за Герберта Марулу, брата этого самого Макса.

Тогда они обменялись беглыми фразами, потягивая кошмарное пойло, самогон из картошки.

«Вы, господин Вестфаль, своим учением отнимаете у людей бога, не располагая возможностью дать им полноценную замену».

«А вы, господин Марула, своим учением заставляете людей томиться вечным несовершеннолетием».

Что-то задело его тогда в этом человеке. Может быть, равнодушие, с каким Марула уклонился от серьезного ответа, дав понять, что не считает Вестфаля подходящим партнером для рассуждений на философские темы. Но Вестфаль не отставал, хотя высокомерие собеседника его раздражало. Снова и снова он искал встречи, ибо подозревал, что за своим католическим триумфализмом Макс Марула скрывает нечто делающее его одиноким и глубоко несчастным.

«Следуйте за нами, не привлекая внимания».

Они дождались, пока он выйдет из квартиры Макса, нельзя же хватать человека, находящегося на нелегальном положении, в квартире профессора теологии.

Может статься, Макс Марула так и не узнал о его аресте.

На сей раз его поместили в новый корпус тюрьмы. Окно было больше, чем в старом. Можно было глядеть на улицу, видеть играющих детей. Тяга к преобразованиям у начальника тюрьмы. Но Вестфаль не желал иметь «парадный номер» с видом на день и на ночь, не хотел солнца, если оно не светит ему в лицо, не хотел дождя, если он его не мочит. Уж лучше камеру с дырой сантиметров на тридцать в скошенном потолке, и пусть дыра выходит на задний двор и будет забрана решеткой. Каждый день видеть и слышать жизнь, а самому в ней не участвовать — это было выше его сил. Он внес свое имя в список просителей.

«Переведите меня в заднюю камеру».

«Вечно у вас какие-нибудь причуды».

«Это и есть индивидуальность, господин вахмистр».

«Не понимаю я вас, Вестфаль. В такой камере вы отсидите весь срок на одной половинке задницы. Здесь хоть в окно поглядеть можно».

«То-то и оно».

«Ну ладно, тогда нахлобучивайте свой блин. Старший правительственный советник у нас человек щепетильный и вообще франт».

Войдя в кабинет, он остановился перед письменным столом советника и снял шапку.

По правилам полагалось отчеканить: «Заключенный Карл Вестфаль, участие в подготовке государственной измены, пять лет тюрьмы, явился». Он понимал, что от него этого ждут, но молчал. Перед собой он видел руки старшего советника, он мог бы дотянуться до них, изнеженные, мягкие, как у женщины, холеные руки, слегка малокровные. На оттопыренном мизинце левой руки — кольцо, слишком широкое, с черным камнем. С усилием, словно ему трудно было поднимать свое одутловатое лицо, старший советник поглядел на Вестфаля, и Вестфаль встретил его взгляд.

«Я знаю, чего ты ждешь от меня, но этого удовольствия я тебе не доставлю. Мой арест — санкционированное государством нарушение закона».

«Я еще не встречал ни одного заключенного, который считал бы себя виновным».

— Слушаю вас, — сказал советник.

Его выводило из себя дыхание Вестфаля, тот громко затягивал воздух открытым ртом и так же громко его выталкивал.

— Вы больны?

При этом вопросе Вестфаль вспомнил Дешера, который после третьего налета стал здесь своего рода завсегдатаем.

«Когда придешь к этому евнуху, — у Дешера была манера классифицировать государственных чиновников в зависимости от их предполагаемой мужской потенции, — когда придешь к этому евнуху, изображай болящего, если хочешь чего добиться. Он очень жалостливый до больных».

— Воспаление слизистых оболочек носоглотки, господин старший правительственный советник.

Ему незачем было изображать больного. Воспаление захватило гортань и нёбо, и по ночам его мучили приступы удушья.

— Почему вам не нравится ваша камера?

— Мне исполнилось шестьдесят. Из них я десять лет провел в фашистском концлагере и вот уже четырнадцать месяцев в одной из ваших тюрем. Вы понимаете, что это значит?

— Я обдумаю этот вопрос. Дальше.

Голова советника вновь поникла, так что подбородок уперся в твердый белый воротничок.

«Не зарывайся, Вестфаль, неужели ты не чувствуешь его иронию? Он сидит за столом, а ты стоишь перед столом».

— Дайте мне самую скверную камеру, окнами на задний двор. Оставьте меня наедине с самим собой. Не нужен мне вид на улицу.

— Вы ведь не можете отрицать, что ресоциализация…

Эх, нервы у него стали никудышные. Он сделал два торопливых шага к столу, но вахмистр перехватил его за руку и оттащил назад.

— Оставьте его, — сказал советник. — Дальше.