Прощание с ангелами

Молодец он, подумал Франц. Ему было жаль патера. Неизвестно почему, может быть, потому, что старик так тщился быть современным и не догадывался, зачем все они приходят вкусить благодати — парни только ради девушек, девушки только ради парней. Он даже не видел, как они подрались прямо здесь, в ризнице, он, Франц, и тот красивый блондин — канонарх на молодежных службах. Из-за дурацкого звания — старший служка. Это кое-чего да стоит — прислуживать в воскресенье. Под взглядами сотен людей, сидящих на скамьях, преклоняющих колени в нишах, стоящих у колонн.

«Kyrie, eleison».

«Christe, eleison».

«Kyrie, eleison».

Господи, помилуй.

Церковная служба — как театральное представление, Не надо было ему браться за это.

— А разве ваш класс не уехал вчера в Париж? — спросил патер.

— Нет, на Фирвальдштеттское озеро.

— Ах да, в Париж — старшие.

Франц натянул пуловер поверх рубашки и опустил его до самых бедер.

Они обменялись взглядами.

«Почему ты перестал доверять мне?»

«Чего вы все от меня хотите?»

— Париж, — сказал патер и засмеялся, внося раскованность в их напряженные позы, — Париж — это привилегия выпускников. А чем тебе Швейцария не по вкусу?

— Не люблю групповых поездок.

— Принципиально или только в тех случаях, когда группу возглавляет штудиенрат доктор Штойбнер?

— Принципиально.

Он ответил резко, неприветливо, и патер Бондзак укорил себя за такой провокационный вопрос.

Почему он заговорил о Штойбнере? — подумал Франц, вешая в шкаф красное суконное облачение. Но все равно отвечать так резко не следовало, ведь именно в этой неприятной истории, отголоски которой докатились даже до министерства культуры, не говоря уже о том, что телевидение сделало из нее передачу для обозрения «Репорт», так вот, в этой самой истории патер горой стоял за него и почти демонстративно доверил ему пост старшего служки.

— По-моему, тебе надо снова войти в состав редакции.

Ах, вот куда дует ветер.

— Ты ведь знаешь, — продолжал патер, явно силясь показать, что до сих пор не отрекся от своей точки зрения, — я осудил этот случай о «Дисципулусом», о чем прямо заявил директору.

Франц не отвечал. Молчание Франца встревожило патера. В мальчике — он это чувствовал — совершался какой-то процесс, неподвластный пониманию духовника. Франц исключил его из круга своего доверия, был готов исключить и всех других.

Франц снял епитрахиль со стула, надел ее на плечики и понес к шкафу — вслед за патером. Патеру хочется, чтобы он снова стал ответственным редактором газеты. Но с этим он разделался раз и навсегда. Директор конфисковал номер «Дисципулуса» со статьей о штудиенрате Штойбнере. Франц протестовал, успеха не имел и вышел из состава редакции. Это было его право. Демократические правила игры. Он ими воспользовался.

— Если я снова стану главным редактором «Дисципулуса», я распишусь в том, что был неправ, и поддержу диктатуру учителей над учениками.

— Учителей?

— Хорошо, ограничим: одного учителя над учениками.

Франц был возбужден, мелко дрожал и всем своим видом показывал, что отнюдь еще не разделался с этой историей, как пытался уверить самого себя.

Ведь надо же, чтобы Штойбнер, именно Штойбнер — из поздних возвращенцев, потерявший в Новосибирске зубы и волосы, — чтобы именно этот человек с лицом павиана, командир батальона в крепости Бреслау, читал им на уроках обществоведения речи о правах и обязанностях современного гражданина.

«Всякий тоталитарный режим априори исключает демократию».

Вот на это изречение и поймал Штойбнера друг Франца — Берто. Он вынес любимое изречение господина штудиенрата в заголовок своей статьи: «Доктор Штойбнер и тоталитарный режим». Выпуск «Дисципулуса» со статьей Берто был изъят в то же утро.

Но сладить с Берто было не так просто.

«А ты ждал другого, служка?»

Да, и тысячу раз да. Он не верил. Не хотел верить. Произошла ошибка. «Дисципулус» — это их газета. И каждый имеет право выражать на ее страницах свои мысли. Действие и противодействие, тезис и антитезис.

Горя негодованием, он помчался к директору.

«У господина директора совещание».

«Я подожду».

«Это надолго. Может быть, вы придете на перемене?»

«Я подожду».

Он готов был ждать три дня. Но через полчаса директор пригласил его и встретил взглядом, еще не настроенным на приветливость или строгость.

«У вас есть сейчас занятия, Гошель?»

«Разумеется».

«Какой предмет?»

«Английский».

«А вы знаете, что учащимся запрещено пропускать уроки?»

«Разумеется».

«Не надо все время говорить: разумеется».

«Не буду».

«Почему же вы не пришли ко мне на перемене или после занятий?»

«Господин директор, произошло вопиющее ущемление прав».

«Не злоупотребляйте громкими словами, Гошель. Вы покамест ученик гимназии, за порядок и дух которой несете ответственность не вы, а ваши учителя».

«Цели нашей газеты не противоречат педагогическим принципам гимназии — я хочу сказать, теоретическим принципам».

«А статья Берто? Она подрывает авторитет. Берто пишет исключительно pro domo[1], чтобы оправдать собственную леность. Неужели вам это непонятно?»