Прощание с ангелами

Слишком много понимания потребовал он от Николая. Откуда мальчику знать, что испытывала его мать в Стара Планине, когда родила его среди зимы, в партизанском укрытии, дрожа от страха, что он не выживет? И было ошибкой, разумеется, уступив настоятельным просьбам матери, оставить мальчика дома, здесь, в Бурте. Надо было не отдавать его в языковую гимназию, а отправить в Стару Загору, в политехникум.

«Если ты отдашь меня в гимназию, а не в техникум, я не буду заниматься».

«И останешься на второй год?»

«Да».

Теперь Николай неуклонно стремится к достижению поставленной цели — остаться на второй год. Но пока это не удалось ему ни разу.

А почему, собственно?

7

Берто как раз хотел вставать, но тут позвонил Франц. Дома ли он. Дурацкий вопрос. Не собирается ли уходить. Нет, то есть да, у него свидание с Бербель. «Блондиночка от Некермана?» — «Нет, эту я уступаю самому Некерману. Рыжая, из «Источника». — «А до тех пор?» — «Хорошо, приезжай».

С Францем легко ладить. А главное, он единственный разумный человек у них в классе, вот только его дурь католическая. Каждому свое. Когда Берто приехал сюда из Дрездена, они перевели его в младший класс, из-за чертовой латыни и английского, это его-то, «известного политического беженца, жертву тоталитарного режима». Русский язык здесь никого не интересовал. Класс оказался слишком глуп для него, слишком примитивен. Его место в старшем.

— А ну, Берто, переведите нам: «Gallia est omnis divisa in partes tres…»[2]

— Я занимался в потоке «Б».

— Где, где?

— Я говорю, что занимался в группе «Б».

— Что за вздор? В каком еще потоке «Б»? Хотел бы я знать, чем вы занимались в зоне, если не можете даже переводить Цезаря?

Это ж надо, именно латынь и обществоведение ведет Штойбнер. Потеха.

«Вы мне тут пропаганду не разводите!»

Он, Берто, — и пропаганда. Он, который спросил отца еще в Дрездене: «Когда же мы смоемся?» Это ему Штойбнер говорит: «Пропаганда на жаргоне СНМ», нет, как это он сказал — «На жаргоне саксонских синерубашечников». А все почему? Потому что Берто назло Штойбнеру говорит не «зона», а ГДР. Берто сам от себя не ожидал такой прыти. Просто Штойбнер раздражал его, действовал ему на нервы своими вечными подковырками:

«Где это вас так научили, уж не в зоне ли?»

Ей-богу, такой Штойбнер может даже из него, Берто, сделать приверженца «зоны».

«Ваши остроты, господин Штойбнер, страдают одним недостатком: они повторяются».

Ну и, конечно, выговор.

8

У родителей Берто была собственная вилла на Дюрерштрассе, возле Северного кладбища. Франц не собирался к Берто. Эту мысль подал ему патер. Надо же чем-то заняться до вечера, и сходить к Берто — это, пожалуй, лучше всего. Франц не мог бы точно объяснить, почему его так тянет к Берто. В Берто была для него новизна, какая-то будоражащая новизна, и Франц вовлек его в свою игру. Как ни крути — это игра, безумная, но игра, акробатика ума, продукт фантазии. Франц не знал, когда началась эта игра. У нее и не было начала — определенного дня, определенного часа, — просто вдруг все слилось воедино и затянуло его с головой.

Что было бы, если бы я решился? На необычное, потрясающее, безумное? Если допустить теоретически, только теоретически: я уезжаю туда? Совершив поступок, противоположный тому, который совершил Берто. Да, уезжаю, а к кому? К Томасу Маруле или к Герберту Маруле? Как-никак, родные братья его матери.

«Мой племянник. С Запада».

«Погостить?»

«Нет».

«Что-о-о?»

К дяде Герберту он не поедет. Чем-то этот дядя ему не по душе, смутное чувство, может быть предубеждение. Ведь он же его совсем не знает. Нет, коли ехать, так не к нему. Дядя Томас как-то ближе. Он бывал у них в Лоенхагене, целый месяц они спали в одной комнате — Франц и дядя Томас. И у Франца сложилось такое впечатление, что дядя не прочь бы остаться здесь, на Западе. Должно быть, между обоими братьями пробежала черная кошка. Может, почувствовав, как угнетен и подавлен дядя Томас, он проникся необъяснимой антипатией к дяде Герберту.

«Ты хочешь остаться здесь, дядя Томас?»

«С чего ты взял?»

«Многие ведь остаются».

А на другой день дядя Томас уехал, раньше, чем предполагал, словно после этого разговора ему неловко было задерживаться.

«Ты что, от матери слышал?»

«Нет».

«Тогда с чего ты взял, что я хочу здесь остаться?»

«Я же сказал, что многие остаются».

«Многие, но только не я».

В чем разница между Берто и дядей Томасом? Один остался, другой уехал — сломя голову.

«Многие, но только не я».

Вздор, все вздор. Никогда он так не поступит. Умереть, до чего забавная игра.

«Гошель, вы явно лишились рассудка. Всякий тоталитарный режим априори исключает демократию».

«Бог в помощь, дорогой Штойбнер, я надумал податься в диктаторы».

«Боже мой, Франц, ты не поступишь так со своей матерью».

«Пора, дорогая мама, чмок в лоб, чмок в щеку. Будь здорова».

Безумие, полное, абсолютное безумие. Но в самой возможности вести такую игру было что-то освобождающее.

9

— Привет, служка! — Таким криком встретил его с террасы Вернер, когда он вошел в сад. Вернер сидел за завтраком.

— Отстоял заутреню, а, служка?