Прощание с ангелами

Берто знал, что Франц злится, когда с ним так разговаривают. Но это-то и подзадоривало его. Берто размешал кефир, выпил, вытер рот салфеткой. Движением руки он пригласил Франца занять второе кресло.

Франц вдруг почувствовал острый голод. Он собирался сегодня к причастию, а потому и не стал есть перед службой.

Но причащаться он не стал, а вместо того наблюдал за матерью — как она подошла к алтарю, преклонила колени, открыла рот, закрыла глаза и приняла священную остию. Он готов был подскочить, вырвать у нее облатку. Но ограничился тем, что отверг от причастия себя самого — как бы вместо матери.

С той непринужденностью, которая была в их отношениях, Франц схватил кусок черного хлеба, намазал его маслом и повидлом.

— Ну и зануда же ты, Берто.

Берто тем временем выскребал из скорлупы яичный белок.

— Take it easy[3], — сказал он. С тех пор как Берто провел три месяца в Лондоне, чтобы нагнать класс по английскому, он обильно уснащал свою речь подобными выражениями.

— Take it easy, служка. Я не хотел тебя обидеть.

Он встал и принес стакан для друга.

Франц не знал толком, можно ли это назвать дружбой. Они даже рядом не сидели в классе. Но на переменах Франц всегда подходил к Берто. Сперва только ради его голоса. Францу нравилось слушать, как Берто говорит. Как ни смешно, слушать его было приятно, голос Берто успокаивал независимо от того, что тот говорил. И Берто знал, какое действие производит его голос, нарочно занимался дикцией, старался не возбуждаться, чтобы не исказить интонацию. Он пытался даже петь на молодежном балу, но провалился. Берто попросту освистали, а Франц добил его же собственными словами: «Take it easy». И вдруг — ни с того ни с сего оба расхохотались, как идиоты, как сумасшедшие, взахлеб. Хлопали друг друга по плечам, и Берто еле проговорил сквозь смех: «Скажи, служка, ну где еще ты мог бы услышать такой кошачий концерт?»

С этого и началось. Но Берто — так думалось Францу — в нем не нуждался, ему и себя самого хватало с избытком, он мог без посторонней помощи отбрить Штойбнера как мальчишку.

«Вы не марксист ли, Берто?»

«Да, что-то в этом роде».

Франц завидовал уверенности Берто, пытался понять, откуда она у него берется, чтобы преодолеть собственную неуверенность по отношению к тому же Берто. Берто в равной мере привлекал и отталкивал, он не раз решал не ходить больше к Берто, а сам все ходил и ходил.

— Надо бы, — сказал Франц, покуда Берто наливал ему кефир, — надо бы поразмять ноги, осенью разыгрывается городское школьное первенство.

Берто взял сигарету.

Он оттолкнул свое кресло от стола и уселся поглубже, так что голова его легла на спинку. Спичечный коробок он ловко бросил на стол, рядом с пепельницей.

— За одиннадцать и две десятых я и так пробегу, — сказал он.

— А мог бы за десять и девять?

— Зачем? Там сыр. Возьми сам.

Таков весь Берто. Зачем? Даже одиннадцать и пять обеспечат ему первое место. В других гимназиях у него нет соперников.

— А там ты тоже так мало тренировался?

Здорово Франц подошел к нужной теме.

«Что бы ты сказал, Берто, если бы я… в шутку. Для пробы, понимаешь…»

— Там конкуренция сильней, — ответил Берто. — У них и детские спортшколы, и молодежные, и пионерские спартакиады, и всякая всячина. Эти игрушки не для меня.

Выходит, и тут «зачем?» и там тоже «зачем?», а зачем тогда вообще? Через это «зачем?» у Берто не пробьешься. Когда Берто спорит со Штойбнером, получается, что там все было лучше. Когда они разговаривают наедине, Берто говорит: «Эти игрушки не для меня».

— Почему, — Франц сумел ошеломить Берто не столько смыслом заданного вопроса, сколько самим тоном, — почему ты, собственно говоря, сюда приехал?

Берто поглядел на Франца. В двух словах не ответишь. А может, и вообще ответа нет. Вот в такой же июльский день он так же сидел на веранде, за завтраком, только было это в Дрездене и два года назад. И вдруг на веранду поднялся отец, хотя было время визитов. Тут Берто понял, что сейчас отец скажет что-то совершенно неожиданное. Он уже несколько недель был к этому готов, а пока суд да дело, разыгрывал из себя наивного простачка, который делает вид, будто не узнает дяденьку под маской деда-мороза.

Из-за своей непривычной торжественности отец — глава клиники, профессор, доктор и еще дважды доктор, у которого под началом два ординатора и восемь ассистентов, — вызвал в нем странную жалость. Да-да, ему было жаль отца, сидящего напротив, — бледные длинные пальцы судорожно сцеплены и чуть дрожат. Мы уезжаем на Запад, скажет сейчас отец. Так думал Берто.

С той же печальной важностью, с которой отец подсел к нему однажды вечером на край постели и заявил: «Только что скончалась твоя бабушка», с тем же чуть комичным пафосом, который должен был подчеркнуть важность сообщения, отец сказал: «Мы уезжаем на Запад». Вот оно. «А когда мы смоемся?» Больше Берто ничего не ответил. Только «А когда мы смоемся?»

— Почему ты, собственно говоря, сюда приехал?

— А если твои родители переедут в Канаду, ты что, останешься здесь? — ответил Берто вопросом на вопрос.