Прощание с мирной жизнью

Старуха сидела в спокойной позе, подперев рукой подбородок. Время от времени она кивала головой или пододвигала к Адриенне тарелку с пирожками.

— Пейте, фрейлейн, пейте и кушайте, это и душе на пользу!

Такое утешение, такой покой исходили от этой плотной старой женщины, от ее сморщенного, словно печеное яблоко, лица с розовыми щечками и светло-голубыми глазами, на котором одно выражение быстро сменялось другим, как это свойственно некоторым людям, обладающим особым даром внимательно слушать: достаточно того, что они слушают, и тебе уже легче, радостней, настроение становится лучше.

Но пани Каливодова (или, как ее мысленно называла Адриенна, — матушка Каливодова) умела не только слушать. Когда Адриенна кончила свою исповедь, повела речь старуха. Она рассказывала о себе, о прожитой жизни. Как ее отец, углекоп, умер, отравленный рудничным газом; и как ей в пятнадцать лет пришлось взять на себя заботу о парализованной матери и трех младших детях. Как она долгие годы вставала в пять утра, тратила час на дорогу до фабрики, одиннадцать часов стояла за прядильной машиной, тратила час на обратную дорогу, а после еще стряпала, стирала, латала и штопала. Как познакомилась во время стачки с Робертом, своим будущим мужем, одним из тех двух-трех десятков ткачей из Северной Чехии, которые организовали первую серьезную забастовку, требуя повышения платы и десятичасового рабочего дня.

— Постойте, фрейлейн, я вам сейчас покажу покойного Роберта, каким он тогда был!

Она принесла пухлый альбом, куда вперемежку были напиханы фотографии, открытки с видами, школьные свидетельства, пригласительные билеты на спектакли, листовки, вырезки из газет, удостоверения профессионального союза и всякие квитанции.

— Вот!

Старушка указала на выцветшую фотографию; на ней была изображена группа до смешного похожих друг на друга мужчин — все в одинаковых длинных сюртуках, широкополых шляпах и галстуках, завязанных бантом. Один из них держал транспарант с надписью: «Да здравствует труд! Майское празднование 1895 г.», другой — знамя.

— Вот это Роберт, — сказала пани Каливодова и показала на знаменосца. — Роберт с товарищами из профессионального союза рабочих текстильной промышленности. — Она, не запнувшись, выговорила иностранные слова; в тоне, каким это было сказано, звучала торжественность. — Он всегда нес знамя, при каждом выступлении. Вообще мой Роберт всюду был в первых рядах. Всегда впереди. — В глазах ее появился влажный блеск, но она прогнала волнение улыбкой. — Потому-то те, что были в желтых союзах, так на него и злились. И жандармы тоже. И мастера. Вначале я дрожала, боялась за него, но он сказал: «Послушай Анна, если все будут прятаться один за другого и никто не станет бороться за права рабочих, тогда нам никогда не дождаться лучшей жизни». Да, так он сказал. Это мне запомнилось, и Роберт ни разу не мог пожаловаться, что я его удерживаю, чиню ему препятствия. Ни разу, фрейлейн. Бывало, конечно, и туго, можете мне поверить. Раз на него напали те, что из желтого союза, это когда он после заседания домой на велосипеде ехал. Вот, здесь черным по белому написано, как они его отделали!

Она полистала альбом, вытащила вырезку из газеты и дала Адриенне.

— «Врачебно-полицейским освидетельствованием пострадавшего Каливоды Роберта, — прочитала Адриенна, — установлено, что у означенного поломаны четыре ребра с правой стороны и левое предплечье. Кроме того, у пострадавшего обнаружены ножевые и колотые раны на лице и пониже лопаток, а также синяки на шее».

— Да, — сказала старуха, читавшая вместе с Адриенной, — сперва они напали на него с железными прутьями, а потом хотели его задушить, но мимо как раз проходил почтальон, вот они и бросили Роберта. Потом он пять месяцев лежал в больнице, а старшему моему, Роберту, было тогда четыре годика, сейчас ему уже двадцать два. А вторым, Антоном, я беременна была. Так до сих пор и не знаю, как это мне удалось скрыть от мастера на фабрике, куда я пошла работать, что я с животом. А чтобы он заметил, никак нельзя было, тогда бы с работой все, тогда бы нам впору было утопиться. Да, фрейлейн, должна сказать, нелегко мне эти пять месяцев дались. Но чтобы я их когда проклинала — нет, никогда да и вообще все тяжелое, что пришлось пережить, не проклинала; я, видит бог, тяжелых месяцев у меня было больше, чем легких дней, это уж можете мне поверить.

Адриенна кивнула. Она слушала и кивала, а старуха рассказывала о своей жизни: об увольнениях и черных списках, о бывшем у нее выкидыше, о бесконечных поисках работы, о внезапной смерти мужа, о ночной работе и о том, как она продолжала дело покойного мужа в стачечных пикетах и в пропаганде профессионального союза и в том же духе воспитала сыновей. Адриенна слушала и испытывала все больший и больший стыд. Только что она воспринимала свое личное горе чуть ли не как мировую скорбь, а как оно было ничтожно по сравнению с тем, что пережила эта женщина! Она, Адриенна, молодая, она должна быть мужественнее, крепче, больше доверять людям, чем эта старая женщина, а выходит как раз наоборот!