По всей видимости, для Шварцмана творческий спор с Кабаковым был актуален и перед смертью, когда явь и сон уже неразличимы.
Луч света
В тот вечер в гостях у Шварцмана были также Люда и Женя Барабановы.
Михаил Матвеевич показал свою фотографию.
Со снимка глядел человек, похожий не на художника, а скорее на пастыря.
Упавший из окна косой луч ярко высвечивал лицо.
Шварцман мне сказал:
– Видите, Гриша, это не случайно.
Я про себя саркастически хмыкнул. Потом все фотографировались на память.
В Нью-Йорке мы проявили пленку.
Все ясно и четко получились, кроме сидящего в центре Шварцмана. Его лицо на всех карточках растаяло в светящемся пятне.
В Москве Барабановы напечатали сделанные ими снимки – тот же эффект.
Шедевр
На вечеринке по случаю открытия выставки у меня дома оказалась супружеская пара из Швейцарии.
Я показывал гостям коллекцию произведений русских художников – моих друзей.
Швейцарцы не выказывали никакого интереса.
Они не обратили внимания на превосходные холсты Эрика Булатова и Олега Васильева, прошли мимо ранних рисунков Ильи Кабакова, замечательных скульптур и объектов Бориса Орлова, Лени Сокова, Саши Косолапова, лучших гуашей Володи Яковлева и дивных рисунков Мити Лиона, прекрасных картин Эдика Штейнберга, Ивана Чуйкова, Наташи Нестеровой, Володи Немухина, Франсиско Инфанте…
Вдруг гости оживились, и я наконец увидел долгожданный восторг на их лицах.
Взяв в руки небольшой этюд – апельсин на синем фоне – они стали превозносить небесные качества понравившегося шедевра.
Автором «шедевра» была дочка моей ассистентки.
Мама хотела определить ребенка в художественную школу и принесла работы посоветоваться.
Как в кошмарном сне
В августе 1999 года я улетал из Москвы.
Не доверяя почтовым пересылкам, я – «воздушный извозчик» – вез сделанные в России экспонаты в Нью-Йорк, на выставку моего фарфорового проекта «Всюду жизнь» в галерее Мальборо.
Я благополучно миновал таможенника, честно и ясно посмотрев в его проницательные глаза.
Когда добрался до пограничного контроля, страж рубежей объявил, что Министерство иностранных дел России намедни «оповестило свет», что мой русский паспорт, годный до 2001 года, недействителен, и я, как в кошмарном эмигрантском сне, не могу покинуть пределы страны, не обменяв его.
Русское лицо
Вернисаж должен был состояться через три дня.
Погрузив пожитки обратно в машину, я в панике помчался в город получать новый документ.
Сфотографировавшись и получив снимок, я сравнил его с фотографией на моем американском паспорте.
С цветного американского дагерротипа на меня смотрел ухоженный, уверенный в себе, вполне симпатичный господин.
С русского, черно-белого – всклокоченный, с бегающими глазками Шурик из популярного советского фильма «Операция Ы».
Я понял, что русское бытие определяет русское лицо.
Как душа, парящая над бездной
Мама скончалась, когда я летел в Израиль попрощаться с ней.
Хоронили по еврейским обычаям, на одном из иерусалимских холмов.
Могилу вырыли на краю обрыва, на высоте птичьего полета. Во время обряда я заметил сокола, парящего над бездной на уровне моего лица, метрах в четырех от могильной ямы.
Птица замерла в воздухе, я – на земле.
Маму похоронили, птица исчезла.
Вестник
Спустя пару месяцев муниципалитет города Раанана в Израиле обратился ко мне с предложением установить скульптуру в одном из городских парков.
Я подумал о матери.
Согласился.
Проект был завершен. Скульптуру установили.
Приехав в Израиль, отправился с родственниками в Раанану.
Издали увидел сокола, который, описав круг, сел на памятник, как бы поджидая нас.
Подпустив визитеров на расстояние метра, вестник медленно поднялся в воздух и исчез в небесах.
Самый важный разговор
Время от времени я навещал родителей, приезжая из Нью-Йорка в Иерусалим.
Прощаясь, мама всегда повторяла:
– Мы опять ни о чем не успели поговорить.
Каждый раз я уезжал с чувством, что самый важный разговор впереди.
Я часто вижу маму во сне. Она улыбается мне:
– Ну вот, Гриша, наконец нам никто не мешает, и мы сейчас с тобой спокойно обо всем поговорим.
Мысленно вами
Как в кино
Помню, кричу в плену пеленок. Не могу пошевелиться…
Помню наши детские кровати вдоль стен. Ночной горшок посередине…
Помню милую мою, добрую бабушку Любу. С заклеенным бумагой стеклом в очках. Читающую «Джейн Эйр» при свете настольной лампы…
Помню огромные сосны на даче в Удельной. Бешеную собаку. Ландыши у забора. И пронзительный крик «Марик утонул!»…
Помню высокую температуру… Ужас неведомой планеты…
Помню холод раскаленного огня, завернутого в мокрую газету. И мамин голос: «Потерпи еще»…
Помню уточку с изюмом вместо глаз. Плывет себе на полке…
Помню лошадиный череп, обглоданный людоедом, на страшной тропинке в лесу…
Помню, как Синяя рука осторожно шевелит угол оконной занавески…
Помню взгляд блестящих бусинок. В кромешной тьме дупла…
Помню волчьи ягоды. Страх превратиться в волка…
Помню грозу на даче. Отверстие в стекле. Шар огненный плывет, меня не замечая…