Прошедшие войны

Дойдя до кладбища, удивился: забора не было, и калитки не было — только торчали перекошенные колья. Цанка с замирающим сердцем переступил черту кладбища, стал читать упокойную молитву усопшим. Потом медленно двинулся вперед. О, ужас! Всё заросло бурьяном и кустарниками, а могильных памятников вовсе не было. Вместо гранитных и каменных монументов зияли одни лишь глубокие, с обвалившимися краями ямы. С паническим страхом Цанка стал пятиться назад, хотел кричать, бежать, но не мог, боялся. Это был кошмар. Вдруг он обо что-то споткнулся, упал, с трудом, дрожа, встал и понесся вниз к роднику. Долго омывал голову в прохладной воде. Не мог ничего понять, еле-еле пришел в себя.

На востоке забрезжил небосклон, звезды потеряли свой блеск и загадочность. Где-то одиноко заголосил петух. Цанка очнулся, немного подумал и побежал к своему дому на хуторе. Усадьба пустовала, плетеный забор прогнил, лег на бок, крыши на доме не было. От снега, дождей и ветра саманные стены жилища просели, наполовину обвалились. Он кинулся к курятнику, его не было, только по-прежнему стоял полысевший от времени высокий тополь, а рядом с ним, на месте курятника, зияла большая яма, поросшая лианами ежевики и лопухом.

— Не может быть!.. Нет, — закричал в бешенстве Арачаев. Он бросился по сторонам, ища что-нибудь годное для рытья. Ничего не нашел. Тогда он выхватил из забора чуть прогнивший кол из древесины акации, стал им выкорчевывать землю из ямы, выбрасывать ее вверх. Когда кол поломался, стал орудовать небольшим карманным перочинным ножиком. Он копал все глубже и глубже, в кровь исцарапал руки, грязь с болью впивалась под ногти. Он вспотел, устал, задыхался, но все равно копал. Потом вылез из ямы, отошел в сторону. Стал вновь смотреть, где юг, где запад, отсчитывать от тополя двадцать саженей.

— Ужас! — крикнул он, схватился в ярости за голову. — Сволочи, гады, воры!

Он вновь спустился в яму, сел на корточки и ножом и рукой, в спешке, в злости, в отчаянии выковыривал желтую, сырую глину. Он уже осознал, что все напрасно, что здесь кто-то побывал до него, но он не мог остановиться, ярость овладела им, господствовала злоба над разумом.

— Салам аллейкум, нохчо,[74] - вдруг услышал он корявый старческий голос.

Цанка парализовало, застыл он в оцепенении, только глаза в испуге поползли вверх — зловещая, одинокая, длинная тень нависла над ним. Уже рассвело, первые лучи солнца озарили мир. Он с силой сжал нож в кулаке, медленно повернул голову: над ним, оперевшись на посох, стоял седобородый старик — невысокий, круглолицый, плотный, на вид еще крепкий.

— Во-аллейкум салам, — виновато ответил Цанка.

— Ты что здесь роешься? — спросил старик.

Цанка встал в полный рост, грудью повернулся к старику, внимательно, со злобой осмотрел его; глядя прямо в глаза, грубо ответил:

— Я у себя дома и поэтому рою, а ты что здесь делаешь? — Эх, нохчо, нохчо, — горестно сказал старик, мотнул несколько раз недовольно бородкой, — сколько раз вас били, ломали, наконец выслали, а спесь ваша, ваша упрямая гордость не исчезла… Какими были, такими и остались…

— Хватит читать мораль! — перебил его Цанка. — Что ты делаешь на моей земле? — злоба кипела в нем, и не столько на старика, сколько на постигшую его неудачу.

— Я здесь, в Дуц-Хоте, живу.

— В Дуц-Хоте живем, жили и будем жить мы — чеченцы, а вы временно проживаете.

— В этом ты прав, молодой человек, — усмехнулся старик. Цанка вылез из ямы, критически осмотрел свою грязную одежду, руки, злобно выругался. Он не знал, что делать. Его ограбили, обворовали, оставили нищим. Он хотел плакать, кричать, кричать в злобе, так нет, как на беду явился этот старик. Был бы молодой — можно было бы на нем злобу сорвать, морду набить или себе получить — теперь все равно. А так…

— Ты аварец? — спросил Цанка с презрением старика.

— Нет, андиец.[75]

— Из Ботлиха?

— Да.

— А зачем сюда приехал?

— Дети направились сюда и меня не оставили… Края у вас благодатные, не то что наши камни и ветры, вот и решили здесь обосноваться.

— Зря обосновываетесь, все равно мы вернемся.

— А я знаю это, и никогда в этом не сомневаюсь… Вы дурные и упрямые — вас ничем не остановишь, — смеялся широкой улыбкой дед, — просто дети не понимают этого… А тут что, твой клад был? — уже серьезно спросил старец.

Цанка промолчал, ничего не ответил, делал вид, что осматривается.

— Да, говорят, богатства здесь было много — килограммов десять-двадцать золота, — продолжал болтать старик. — Если это твой участок — то значит и клад был твой… Интересно, как ты его заработал?

— Не приставай, дед, мне и так муторно, — проворчал недовольно Цанка.