Прошедшие войны

Из равнинных сел шли страшные вести. Говорили, что солдаты окружают села, делают облавы и обыски, забирают все запасы, оставляют только по полмешка кукурузы на голову. Насильно создаются колхозы, и вся скотина обобществляется, становится собственностью государства.

Народ был в смятении, люди не знали, что делать, кому верить.

По приказу Баки-Хаджи Арачаевы забили лучшую, откормленную скотину (гораздо больше, чем надо было для еды), мясо вялили, сушили, потом вместе с зерном закопали в нескольких местах в землю.

В ту зиму не достала большевистская лапа до горных районов Чечни, не хватало сил и времени. Уж больно много дел и забот было на равнине, видимо, не могли сразу пережевать все то, что конфисковали в богатых больших плоскостных селениях. Однако самое страшное было в другом: шли массовые аресты. Забирали всех, кто был связан с духовенством, и тех, кого называли кулаками, то есть более-менее зажиточных. Их имущество, скот кофисковывали.

Арачаевы боялись за судьбу Баки-Хаджи, просили его скрыться на время в Нуй-чо, однако он категорически отказался. Только благодаря усилиям Косума, как секретаря ревкома, удавалось отвести удар от старого муллы.

В середине зимы после очередного приезда Косума из Шали вызвал к себе Цанка.

— У Кесирт мужа расстреляли — сообщи Хазе, — с безразличием сказал он, потом, качая головой, добавил, — богатый, хороший был мужчина.

Шел Цанка на мельницу, земли под ногами не чувствовал, сильно переживал за Кесирт. Любил он ее, ревновал, и порой даже желал, чтобы она развелась и вновь с ним встречалась, но когда это произошло, понял, что не этого он хотел больше, а хотел, чтобы жила она в счастье и в достатке. Как свое горе, как горе родного человека ранило это известие сердце молодого Арачаева.

Цанка ожидал, что, услышав эту весть, Хаза зарыдает, закричит от горя. Однако старуха даже не заплакала, только тяжело опустилась на нары, печально опустила голову.

— Несчастная моя дочь! Видимо, на роду ей так написано, — тихо сказала она. — Что она будет делать, когда я помру?.. Одинокое, несчастное дитя, и зачем ее я на свет родила?! Почему не умерла я… Зачем мне эти мучения и страдания?! Что мне с ней делать, как я ее оставлю одну-одинешеньку!? — одна, две, три крупные слезы покатились по ее впалым, морщинистым щекам, упали на сложенные у груди костлявые, с потрескавшейся сухой кожей, с выделяющимися черными венами кисти рук.

Не мог ее Цанка успокаивать, сам был в таком же состоянии, хотел плакать и бежать к Кесирт на помощь. Доселе не веданные чувства нежности, искреннего сочувствия и даже братства с любимой проснулись в его душе.

— Цанка, дорогой, — взмолилась Хаза, — помоги мне поехать к ней, надо увидеть ее, поддержать.

Многие дцухотовцы откликнулись на горе Хазы и Кесирт. Все хотели ехать в Курчалой, выразить соболезнование, оказать хотя бы словесную поддержку несчастной. Правда, из этого ничего не получилось. Косум предупредил, что кругом посты, могут мужчин задержать, коней и телеги отобрать. Решили послать одну телегу. Косум выдал Цанке какую-то бумагу, сказал, что это справка на дорогу от ревкома.

Приехав в Курчалой, Цанка удивился богатству огромного, вымощенного гладким камнем двора мужа Кесирт. Жилой дом был огромный, двухэтажный, из красного кирпича, крыша металлическая, в серебристый цвет окрашена, под высоким навесом — все резным деревом отделано. За домом большой сад, выходящий прямо к реке Хулло.

На месте узнали, что ритуальные поминки уже неделю назад закончились, труп хозяина так и не выдали. Кесирт была бледная, строгая, печальная. При виде матери она горько заплакала, положила голову на ее плечо.

Было ясно, что родственники покойного мужа сторонились Кесирт, без особого восторга встретили дцухотовцев, стала она лишней, ненужной в этом богатом дворе.

— А что если она беременна? — подумал Цанка, глядя издалека на Кесирт. — Как быть с ребенком? Неужели его не признают?

Потом сплюнул в сторону, в душе стал ругать себя за дурные, не касающиеся его мысли.

Гостей издалека даже в дом не пригласили. Кесирт этого сделать не могла, чувствовала себя неловко, виновато.

Когда расставались, она подошла к Цанке, впилась отчаянным взглядом в его глаза, долго смотрела снизу вверх как голодная, бездомная собака. Много хотел сказать ей Арачаев, но смолчал, чувствовал напряженное внимание окружающих.

— Если сможешь, приедь за мной через неделю, — тихим жалобным голосом попросила Кесирт.

Он ничего не ответил, только мотнул головой, каменный комок подкатил к его горлу, от унылого вида и жалобного голоса любимой перехватило дыхание, невольно увлажнились глаза. Пытаясь это скрыть, Цанка быстро отошел в сторону, сел на телегу.

Ровно через неделю в лютый мороз, взяв у Косума справку на дорогу, Цанка прибыл в Курчалой. Во дворе Кесирт стояли подводы, ходили русские солдаты, какой-то пьяный чеченец кричал то на русском, то на родном языке, матерился, махал руками.

— А где Кесирт? — обратился к нему Цанка.

— Чего? Какая Кесирт? — недовольно ответил толстяк.