Прошлой осенью в аду

– Ну, есть. И что? Да она еще тебе больше всех прочих нравиться будет! Все в наших руках, Юлия. Я же говорил: теперь все будет, как ты захочешь. Тело – это тьфу, косная шкурка. Если уж у тебя такие низменные вкусы, выбирай любого голливудского скомороха. Из мешка с мясом, от которого вы, дуры, с ума сходите, я поднапрягусь, вытолкаю слепую, актерскую, слюнявую душонку и предстану перед тобой прекрасным идиотом. Хочешь? У, вы все этого хотите! Не понимаете, что могучая душа всевластна, а прочее – только платье. Сама быть может, желаешь переодеться? Меня, например, ты, какая есть, вполне устраиваешь, я-то не дурак. Зато ты... Не девочка ведь – сколько годков-то? Что-то убрать, что-то подтянуть? Чтоб не отвлекаться потом на чепуху. Потом – за работу! Учиться, учиться, учиться, как завещал великий Ленин!

– У меня и без вас высшее образование, – возразила я.

– Милая, прелестная дурочка! – захохотал Бек. – Тебе надо учиться. Тайное знание наполнит тебя, и ты станешь властвовать над душами, над материей, над временем! Что перед этим все утехи плоти! Ты забудешь о них. Совокупляться с козлами! Зачем? Разве что на досуге... и то полезнее в картишки переброситься. Но если уж ты так чувственна – это случается с очень нервными натурами – то пожалуй. Я сам дам тебе неслыханные наслаждения. Ноги мои ты уже видела – выбирай любую! И все остальное – тоже! Какое хочешь! Прямо сейчас ты познаешь оргиастические восторги древних таинств...

Гарри Иванович решительно рванул с плеча золотую пряжку, придерживающую бурые одежды. Те поползли вниз, но я так и не увидела никаких оргиастических чудес, потому что кто-то дернул меня за рукав и сказал в ухо:

– Не соглашайтесь, ради Бога!

Я оглянулась и увидела Агафангела Цедилова. Откуда он тут? Правда, когда я всматривалась в ускользающую и чудную картину с белым домиком, мне казалось, что по дороге кто-то идет. Вроде бы высокая женская фигура в белом… Теперь я убедилась, что шел Агафангел. Он был как раз в белом плаще – не в том, с хлястиком, в каком я видела его в троллейбусе, но в древнем, вроде простыни. Край плаща развевался, и из-под него торчали длинные худые Агафангеловы руки, очень памятные мне по лежанию его в моей кровати.

– Не соглашайтесь, Юлия! – убеждал Агафангел и выглядывал из-за моего плеча встревоженно и боязливо.

– Снова ты! – рявкнул Гарри Иванович, придерживая свои одежды у пояса, чтоб не свалились совсем. На его жилистой шее и ворсистой худой груди сверкали бесчисленные амулеты.

– Я обещал, что буду рядом, Геренний, – кротко ответил Цедилов. – Не всегда могу тебя одолеть, но и молчать не стану... Как ты тут все устроил, декорации красивые состряпал. Кажется, это Тибур? Я-то не знаток дорогих дачных мест. Раз Тибур, значит, тоскуешь по себе первородному, первоначальному, тому, кого схоронила недогадливая родня. А ты только что тогда вполз в невинное тело вифинца, лежавшего в лихорадке!

– Нашел, чем укорять, – усмехнулся Бек. – То гнилое тело не протянуло и двух лет! И все потому, что я схватил по неопытности первое попавшееся. Зато потом был крепкий эфиоп, и я спокойно трудился до его почтенной старости. Именно трудился, в отличие от тебя. Это труд и почти мука – вторгаться в тайны, расчленять элементы и творить из них иное. Я-то слинял по крайней мере дюжину раз, но ты! У тебя та же мерзкая молодая рожа, с какой ты торчал около моей Юлии. И снова тут?

– Но это другая Юлия! – вскричал Цедилов. Они вспомнили наконец-то и обо мне и уставились на меня во все глаза.

– Какая же другая? Та самая! – не согласился Бек. Я не понимала, о какой другой Юлии они говорят, и перед этими двумя задрапированными фигурами стояла столбом в своем школьном деловом костюме, в голубенькой блузке и в домашних тапочках. Несмотря на тапочки, Бек решительно опознал меня и довольно грубо схватил за руку (кстати, свои бурые ризы он уже сумел кое-как напялить и даже пряжку прицепил).

– Юлия Присцилла! – объявил он. – Моя Юлия. Она будет со мной всегда.

– Не будет. И не твоя, – не унимался Цедилов. – Та Юлия умерла. Она не согласилась на твои богомерзкие дела. В городе говорили, что ты людей превращаешь в крыс и собак, заставляешь мертвых вещать и корчить гримасы, насылаешь язвы и безумие. Ты был проклятием, тебя хоронили с радостью, а ты уж заделался малярийным вифинцем. Юлия Присцилла? От нее осталась только кучка пепла. Ты сам сжег ее своим зельем – хотел воспламенить страсть, но в самом деле еще неопытным был. Она и сгорела заживо, проклиная тебя.

– Врешь! Вот она! Любит меня и будет у меня учиться. Юлия Присцилла, с каких пор ты пускаешь в дом бродяг? Этот вроде был у вас рабом? И ты, дура, его отпустила? Если б был жив твой благородный брат Приск, он сдал бы его внаем учить азбуке тупоумных балбесов. Пошел вон, побирушка!

Гарри Иванович собрался дать Агафангелу пинка, но тот проворно отскочил.