Просто друзья

Родителям Марата сообщили в тот же вечер. Отец рассказывал, что поехал вместе со следователем. Те уже валялись на диване, а под ногами пару бутылок паленой водяры. Возможно, они даже не поняли что случилось.

Понимал, что, окажись я в той вонючей квартирке, схватил бы за шкирку их обоих и тряс пока не закончились силы. Но и это бы не помогло. Жесткое понимание, что этим родителям было все равно на своего сына, бьет наотмашь. С размаху, оставляя следы где-то на обломках моей души. Но меня там не было.

Я иду один, слушая эту печальную шарманку. Ноги в грязи. Это землю от дождя размыло. Противные ошметки липнут к кроссовкам. Но я не тороплюсь отряхнуться от них.

Мила подходит и берет меня за руку. Но я вырываю ее. Меня сейчас не надо трогать. Разговаривать тоже не хочу. Она отходит на шаг назад и больше не приближается. Хотя понимаю, как ей хочется меня обнять, да просто прикоснуться. Ее желание осязаемо.

Подходим к вырытой яме. Дикое желание броситься туда самому. Стоит сделать пару шагов. Или отойти подальше и с разбегом нырнуть в эту глубь. Вот он – мой обрыв.

Трусость не дает мне этого сделать. Я ведь обычный трус.

С другой стороны вижу его родителей. Все-таки соизволили прийти. Мать так правдоподобно плачет, зарывается лицом в куртку мужа. Тот стоит и покачивается. Уверен, не от горя. Уже успел принять на грудь рано утром. Стоит ли его сейчас винить в этом? Я бы тоже накидался. Но не могу. Будто что-то удерживает от этого отчаянного шага. Остатки разума, может быть.

Недалеко Лиля. На ней тонкий серый плащ. И какие-то худенькие ботиночки. Маленькая девочка, вся в слезах. Стоит под зонтом, держит его крепко, что побелели костяшки. Я уверен, стоит мне коснуться ее руки, кожа будет такой же ледяной как и моя.

А потом я развернулся и ушел. Потому что не смог. Даже в этом я оказался трусом, не смог достоять до конца. Все это навалилось на меня, и я сорвался в пустоту, где так темно и одиноко. Но сейчас эта воображаемая коробка кажется мне спасением от ненужных вопросов, сожалений.

Подойдя к воротам услышал протяжный вой. Он режет по ушам, кажется диким. Снова отрывают жизненно важную часть тебя. Забирают без спроса и отталкивают. Ты же просто пытаешься забрать ее обратно. Она ведь нужна, необходима. Но никто ее уже не вернет.

Присаживаюсь на корточки у этих самых ворот и поднимаю взгляд к небу. Оно серое, даже больше сизое. И очень низкое. Давит на меня, того и гляди просто рухнет и придавит. Я был бы только рад.

– Глеб, нам нужно поговорить, – Мила подошла тихо, я ее даже не заметил.

– Не сейчас… – встаю и направляюсь от отцовской машине.

– А когда?

Резко останавливаюсь и делаю глубокий вдох. Пытаюсь взять себя в руки, если такое вообще возможно в том состоянии, в котором я нахожусь.

Мила злится, я чувствую это. А еще вижу. Ее глаза пылают гневом. Что с тобой то стало, шоколадка, что ты превратилась в такую фурию?

Она стоит и ждет ответа на свой вопрос. Я лишь просто повел плечами.

Отец еще говорил про какие-то поминки. Но ничего не хочу. Снова видеть этих людей, слушать какие-то непонятные мне речи, есть невкусную еду столовки.

Марат бы с радостью поехал. Он любит вкусно поесть, особенно на халяву. Осекаюсь. Любил.

– Ты хочешь поехать дальше, Глеб? – отец не подходит близко, помнит о безопасном расстоянии.

Снова мотаю головой. Открываю дверь и усаживаюсь. Сразу откидываю голову и закрываю глаза. Все понимают, что я не сплю, но в таком положении с вопросами точно не полезут.

Мы едем в гробовом молчании. Звучит эпично, зная, откуда мы все такие выдвинулись. Отец даже не включил радио. Больше из уважения к моим чувствам. Он знал, кем для меня был Марат.

– Я подниматься уж не стану. Появились дела, – отец начинает оправдываться. Но я все равно ему благодарен, что в такую минуту он не оставил меня, а взвалил все на свои плечи. – Ты как почувствуешь себя легче, Глеб, позвони, пожалуйста, мне.

И я снова киваю, давая понять, что услышал и понял.

– Я… прогуляюсь, если возможно, – Мила смотрит себе под ноги, о чем-то думает. Коротко улыбается, хотя это больше походило на выдавливание улыбки, и поворачивается к нам спиной. Уходит медленно, а я смотрю ей вслед. Голова поникла, уже нет той прямой спины и стати, что меня восхищали. Ненадолго задумываюсь, что у нее за это время тоже что-то произошло. Что-то значимое, важное, но вряд ли такое же страшное, как у меня. У нее на глазах точно не погиб друг.

Я возвращаюсь домой один. Быстро принимаю душ, глупые попытки смыть себя запах мертвой земли. Я бы еще смыл все воспоминания, как грязь, что налипла на кроссовки. Но они навсегда засели в голове. Невытравить даже самым сильном ядом.

В комнате все тот же полумрак, будто солнца нет вовсе. Серость, которая олицетворяет теперь мою жизнь.