Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

На этом, новом этапе творчества Островского отношение цензоров к нему связано со специфической литературной и политической позицией, которая — на сей раз — скорее не разделяла, а объединяла их и драматурга. Сотрудники III отделения реагировали, конечно, не только на успехи Островского на сцене: их подход зависел и от исторических событий середины 1850‐х годов. Крымская война, воцарение Александра II и начало реформ привлекли внимание именно к широкой публике, участие которой в жизни империи неожиданно стало значительно более непосредственным, чем ранее. Как и прежде, основной проблемой были отношения писателя и аудитории. Цензура была встревожена присутствием в театре самых разных людей, включая не очень образованных зрителей, чья наивная реакция могла, казалось цензорам, привести к опасным последствиям. Мы уже видели, что проблемой для цензоров мог стать даже не субверсивный авторский замысел, а потенциально неправильное восприятие зрителями образов и сцен, в которых самих по себе ничего плохого не было. Чтобы как-то бороться с этим восприятием, цензоры теперь пытались не запретить все потенциально опасное, а преобразовать и репертуар, и саму публику.

От зрителей сотрудники III отделения ожидали уже не просто непосредственной эмоциональной реакции на изображенные на сцене лица и события — публика должна была внимательно следить за сюжетом. В зале оказывалась не наивная масса «простых» людей, но способное к внимательному восприятию и интерпретации сюжета сообщество. Столкнувшись с потенциально опасным многообразием зрителей, драматическая цензура стремилась не просто оградить их от всего опасного (занятие едва ли полезное), но способствовать нормализации, то есть пытаться сделать так, чтобы зрительские реакции на появляющиеся на сцене сюжетные ходы и образы оказались как можно более единообразны и предсказуемы. Не в силах проконтролировать все возможные интерпретации увиденного, цензоры пытались ограничить многообразие и сложность самих пьес, с которыми приходилось встречаться зрителю. Они явно стремились одобрять прежде всего те произведения, где, по их мнению, публика могла без затруднений обнаружить внутренне логичный и связный сюжет и дать ему истолкование. Такая нормализация была делом одновременно и эстетическим, и политическим. Цензоры навязывали авторам и зрителям единообразные критерии связности и удобопонятности. Этот подход был, вероятно, связан и с интересом в успехе постановок на сцене императорских театров: конечно, внутренне логичная интрига делала пьесы более интересными для зрителя.

Наиболее пространным элементом любого отзыва на пьесу был пересказ ее сюжета, обычно довольно подробный (исключением был недолго работавший М. А. Гедеонов, отличавшийся исключительной и несколько комической лаконичностью). Именно в этом пересказе проявлялось отношение цензоров к интересующим их пьесам. Произведение, которое не рекомендовалось к постановке, неизменно представало в цензорском изложении несовершенным, то есть в первую очередь лишенным связного действия. Отдельные события и поступки героев в таком пересказе казались немотивированными, различные линии сюжета — не связанными друг с другом. Подобного рода примеров можно найти множество; мы ограничимся лишь немногими. Вот, например, отзыв цензора Е. И. Ольдекопа о пьесе К. Миллера «Festspiel» (1842):

На сцену выведены ангелы и архангелы. В похвалу государю императору сказано, что он немец душою и сердцем. Брак Их Императорских Величеств описан в виде особенной милости и снисхождения со стороны Ее Величества. В заключение спектакля на сцену выведены звезды, носящие имена всех членов царской фамилии. Пьеса написана без сомнения, с добрым намерением, но неумение и совершенная бездарность сочинителя <…> сделали ее неприличной (Дризен; Федяхина, т. 1, с. 40).

Как легко заметить, цензор вообще не пытается показать внутреннюю связность произведения, представляя его как набор отдельных более или менее абсурдных эпизодов.

Вообще, очень многие запрещенные пьесы в изложении цензоров выглядят нелепо и смехотворно. Приведем, например, отзыв Е. И. Кейзера фон Никльгейма на пьесу Г. Д. Брагина «В цепях на свободе» (1880):

…молодая женщина, отравившая первого своего мужа, потому что он был значительно старше ее и с ним невесело жилось, и бросившая второго, когда последний, напомнив ей о ее прошлом, упрекнул ее в безнравственности, собирает замуж свою падчерицу за богатого старика, и когда эта падчерица, любившая другого, бедного, но молодого человека, чувствует себя несчастной в замужестве, то с целью освободить падчерицу от старого мужа и тем дать ей возможность соединиться с возлюбленным мачеха убивает мужа падчерицы (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 435).

В этом смысле российские цензоры совпадали с самим Островским: связная и увлекательная интрига высоко оценивалась и драматургом, который был готов осудить за несоответствие правилам построения интриги даже свое самое известное произведение, пьесу «Гроза»: