Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Я очень высоко ценю уменье французов делать пьесы и боюсь оскорбить их тонкий вкус своей ужасной неумелостью. С французской точки зрения, постройка «Грозы» безобразна, да надо признаться, что она и вообще не очень складна. Когда я писал «Грозу», я увлекся отделкой главных ролей и с непростительным легкомыслием отнесся к норме… (Островский, т. 11, с. 470; письмо И. С. Тургеневу от 14 июня 1874 г.)[397]

Эстетическая «нормальность», которой требовали цензоры от репертуара, подразумевала нечто общее, объединяющее зрительный зал и задающее критерии привычного. В предреформенную эпоху это общее начало прежде всего осмыслялось в категориях народности или национальности. Как мы уже видели, прочтение пьесы через сословные категории потенциально оказывалось опасным, поскольку подчеркивало противоречия в зрительном зале, где находились представители разных общественных слоев. Напротив, национальные категории, как некоторое время казалось цензорам и некоторым авторам, не несли такой угрозы. В Российской империи XIX века, с ее бурным развитием национального самосознания, такая убежденность была несколько наивной. Впрочем, цензоры и многие драматурги обитали по преимуществу в Санкт-Петербурге и Москве, где (в отличие, например, от западных окраин империи) русскоязычный театр воспринимался прежде всего как театр для этнически русской публики — в противовес французским и немецким зрителям, для которых действовали специальные труппы. Проблематичность национальных категорий, видимо, будет осознана цензорами уже после Польского восстания 1863 года, когда реакция присутствующих в зале поляков окажется для них серьезной проблемой (см. также главу 3 части 1).

Эстетические и национальные категории в середине XIX века были неразрывно связаны. В рамках литературной критики того времени считалось абсолютно естественным, чтобы прежде всего «художественные» литературные произведения выражали «дух народа». Такие взгляды высказывал, например, В. Г. Белинский в статье «Литературные мечтания» (1834); на схожих идеях основана трактовка произведений самого Островского, предложенная Аполлоном Григорьевым[398]. Эти (и многие другие) критики исходили из существования двух иерархически соотнесенных понятий: «народность», выраженная в фольклоре и ориентированных на него произведениях, представляла низшую стадию развития «национальности», подлежавшей выражению прежде всего в творениях гениев[399].

Вопросы народности иногда тревожили драматическую цензуру николаевской эпохи. Водевиль Ф. А. Кони «Рядовой Архип Осипов, или Русская крепость» (1841) был запрещен на основании отзыва Гедеонова, опасавшегося, что черкесы будут не в восторге от такой пьесы:

Русские солдаты в разговорах своих бранят черкесов и смеются над ними. Прилично ли такое представление в театре, который посещается многими находящимися здесь черкесами, и кроме того, должны ли представлять эпизоды неоконченной войны на Кавказе? (Дризен; Федяхина, т. 1, с. 228)

Впрочем, позже «народный» характер пьесы начал казаться соответствующим аудитории. Интересны взгляды цензоров на то, на какого именно зрителя ориентирован Островский и как его пьесы могут на этого зрителя подействовать. В середине 1850‐х годов, когда драматург уже стал известен, но эта известность еще не была окончательно закреплена благодаря собранию сочинений и его обсуждению в критике, цензоры исходили из того, что Островский — нравоучительный драматург, пишущий преимущественно для простонародья. А. К. Гедерштерн считал Островского писателем народным, то есть выражающим ценности русского простого народа. Тема «простонародья» стала особенно актуальна во время Крымской войны, когда государство вообще начало требовать от жителей страны не только подчинения, но и активной поддержки[400]. Конечно, в первую очередь цензоров беспокоил «простой народ», обладавший, по их мнению, собственными представлениями о нравственности. Так, в 1854 году рассматривались драма А. А. Потехина «Суд людской — не Божий», в финале которой прямо затрагивалась тема патриотического подъема среди народа во время войны, и во многом полемичная по отношению к ней драма Островского «Не так живи, как хочется»[401]. Отзывы цензора Гедерштерна на них свидетельствуют, как кажется, и о переменах в отношении цензуры, и о причинах этих перемен. Драму Потехина Гедерштерн характеризовал так:

Пьеса эта, еще до появления ее в свет, уже заслужила похвалу журналов и даже одобрение Его Императорского Высочества Великого Князя Константина Николаевича. Частным образом ценсуре известно, что Его Высочество изъявлял Г-ну Министру Двора желание, чтобы она была поставлена на сцене, и генерал-адъютант граф Адлерберг не видит в том препятствия, если драматическая ценсура, с своей стороны, не встретит затруднений. Убеждение сей последней насчет драмы г. Потехина следующее: