Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Автор имел в виду воспользоваться данной эпохой только для того, чтобы воспроизвести высокую, беспредельную любовь, простирающуюся до самопожертвования: с одной стороны, Морозов жертвует, из любви к своей Наталье, честным именем, поступив в опричники; с другой, — когда жертва эта не может быть принята ею, оба погибают вместе жертвами любви и честных убеждений. Пьеса должна иметь успех на сцене именно потому, что здесь на исторической, удачно выбранной основе проводятся общечеловеческие, хорошо сгруппированные интересы[635].

Анализируя созданный Лажечниковым образ самого Ивана Грозного, цензор определял его как трагического героя, обстоятельствами обреченного стать злодеем: «Хотя царь Иоанн и представлен, согласно истории, деспотом, тираном, но в то же время он изображен человеком убеждений, сознательно подчиняющим себе беспорядочную эгоистическую старину»[636]. Кейзер фон Никльгейм считал возможным даже допустить на сцене «религиозные обычаи среди опричины (так!), домашнее, иноческое платье (царь и бояре являются в тафьях), чтение Св. Книг и проч., и в то же время разгул, буйство и убийства»[637] и разрешить пьесу целиком, «с исключением одного 9‐го явл. IV д. (в котором происходит убийство Митькова)»[638]. Такая «возвышающая» и эстетизирующая образ царя трактовка, впрочем, далеко не полностью соответствует самому тексту пьесы. На это обратил внимание все тот же Гончаров, считавший необходимым запретить драму Лажечникова. По его мнению, «серьезные препятствия» к ее постановке создают

произнесение клятвы опричников, появление бражников в виде монахов и чтение из Даниила Заточника, буйство и грабеж опричников — по повелению Иоанна, а всего более — самый характер царя, представляющий одну безобразную фигуру зверства и глупости (Гончаров, т. 10, с. 291).

По Гончарову, таким образом, пьеса Лажечникова недопустима не потому, что Иван Грозный представлен в ней жестоким тираном, а потому, что он изображен эстетически уродливо, «безобразно».

Решение Совета, опиравшееся на мнение его члена Ф. М. Толстого, было компромиссным: пьеса была дозволена к представлению, однако упоминания «иноческого платья», чтение фрагментов из Даниила Заточника, разговоры о «земстве» и отдельные резкие выражения (например, обращенные к царю слова: «Любая девка / На всей Руси твоя, лишь пожелай») были вычеркнуты[639]. Основанием к благоприятному для пьесы решению были два главных аргумента: во-первых, пьеса Лажечникова напоминает трагедию Толстого, а во-вторых, она изображает «общечеловеческие» проблемы, то есть задает восприятие фигуры монарха сквозь призму возвышающих его эстетических категорий:

С тех пор, как граф Толстой яркими красками выставил в своей известной трагедии напоказ кровавые дела Иоанна Грозного (в синодике и в сцене с схимником), справедливость требует не заграждать путь на сцену «Опричнику». За исключением некоторых моментов, которые легко изменить, или исключить вовсе, без ущерба для трагедии, в произведении г. Лажечникова не останется ни одного слова, ни одной черты и ни одного факта, которые не были бы затронуты и выведены на сцену в «Смерти Иоанна Грозного» и в «Князе Серебряном». В отношении же к общечеловеческим характерам «Опричник» представляет несравненно более утешительного, примиряющего и более может способствовать к развитию возвышенных чувств, чем «Смерть Иоанна Грозного»[640].

«Общечеловеческое» начало, которое обнаружил у Лажечникова Толстой, в отзыве трактуется как нечто относящееся к сфере эстетического, то есть связанное с «возвышенными чувствами» и «примиряющее» человеческую личность с миром и обществом. «Общечеловеческое», видимо, противостоит здесь «злободневному». Эстетические категории становятся, таким образом, инструментом для цензоров, обсуждающих разрешение пьесы к постановке.

Более сложным случаем оказалась для цензуры пьеса Островского и Гедеонова «Василиса Мелентьева», привлекшая к себе внимание не только цензуры, но и III отделения. Цензор Фридберг привел и «эстетические» аргументы, и параллели с произведением Толстого:

Драма эта, замечательная во многих отношениях, отличается еще своею новизною: в ней в первый раз раскрывается отчасти внутренняя жизнь женщины тогдашнего времени, — тайны терема разоблачаются. — О слоге и языке говорить нечего — русская речь льется потоком — звучно и правильно.

Принимая в основание последовавшее разрешение разыгрывать на нашей сцене трагедию гр. Толстого «Смерть Грозного», — и настоящая драма А. Н. Островского и ***, мне кажется, могла бы быть дозволена[641].