Просветленные не ходят на работу

То единство, которым я считал себя много десятилетий, распадется, перестанет существовать, а поток энергии, порожденной моими деяниями, вызовет следующее воплощение — если повезет, то в виде человека, а если нет, то животным, голодным духом или вовсе в аду.

— Испытывать страх перед смертью так же глупо, как бояться захода солнца, — брат Пон, как обычно, читал мои чувства. — Она придет, неизбежно явится за нами, заберет все.

— Это-то и пугает! — воскликнул я.

— Если считать это «все» своим, — поправил меня монах. — Своей собственностью.

— Но разве это не так?

— Конечно, нет, и ты должен это понимать. На самом деле ты не владеешь ничем. Все, начиная с тела, дано тебе лишь взаймы на сравнительно короткий промежуток времени. Семь-восемь десятилетий, ну максимум век, и все будет отобрано у тебя, а многое и еще ранее. И какой смысл привязываться к тому, что столь недолговечно? Понятно, что тебе с детства внушали — вот они, твои ручки, вот они, твои ножки, и ты привык к этой идее… Но пора отвыкать, ведь единственное, что у тебя есть — это сознание, это восприятие, и если приковать его к бренной плоти толстыми цепями, то о какой свободе можно говорить?

Тут брат Пон замолчал и даже глаза прикрыл, давая мне время немного подумать. Заговорил он лишь в тот момент, когда я «переварил» услышанное и задумался, какой вопрос задать первым:

— Ты должен всегда, в любых обстоятельствах быть готов расстаться со всем, даже с жизнью, ведь и она на самом деле не является твоей, а лишь дана во временное пользование.

И он рассказал мне о юной монахине, так ревностно служившей учению, что она решила отправиться в путешествие, чтобы выслушать проповедь из уст самого Просветленного. В лесу ей повстречался юноша-охотник, с первого взгляда воспылавший к красавице страстной любовью.

Он шел за ней, громко восхищаясь ее прелестями и пытаясь склонить девушку к тому, чтобы она нарушила обет целомудрия.

Поняв, что юноша не отстанет, монахиня спросила, что именно в ее внешности больше всего поразило парня. И тот забормотал о прекрасных глазах, синих, точно небо над Гималаями, ясных, как вода горного озера.

— И тогда… — брат Пон хитро глянул на меня. — Она вырвала собственный глаз. Вручила его охотнику со словами «вот, держи этот комок слизи и утоли свое влечение»…

Услышав подобное, я содрогнулся, но в то же время мне стало намного легче — глупо расстраиваться по поводу каких-то статуэток, если ты можешь потерять часть собственного тела!

— И ты думаешь, она переживала из-за этой потери? Что-то я в этом сомневаюсь.

— Ну да, мне до такого самоотречения далеко… — проворчал я.

— Каждый обладает возможностью познать истину, и все в этом смысле равны, — сказал монах. — А теперь я скажу, что произойдет благодаря тому, что я сделал с твоими бодхисаттвами. На основе этой груды щепок через несколько лет возникнет муравейник. Насекомые из него уничтожат змеиные яйца, одно из которых в ином случае произвело бы на свет ядовитого гада. Ну а тот укусил бы еще не родившегося мальчика из знакомой тебе деревни, и тот бы умер.

— Что, правда? — недоверчиво спросил я.

Брат Пон вряд ли способен на ложь, но он может запросто выдумать эту историю, чтобы проиллюстрировать некие принципы.

— Нет ничего строго определенного в этом мире, но такой вариант очень вероятен.

— А как же те статуэтки, которые вы показывали мне? — озвучил я, наконец, тот вопрос, что так и рвался на язык. — Почему они сохранились? Ведь смерть заберет их?

Монах рассмеялся.

— Я знал, что ты спросишь! Первый комплект, изготовленный мной в ученичестве, мой наставник швырнул в огонь, после чего я едва не бросился на него с кулаками. Бодхисаттвы, послужившие тебе образцами, вырезаны мной намного позже, когда я стал куда более пустым… Я к ним совершенно не привязан, могу уничтожить в любой момент. Возможно, когда-то и ты обзаведешься своим комплектом, и поверь, создать второй будет намного легче, чем первый.

Ополоснув миску, я убедился, что не пропустил ни комочка риса, ни кусочка овощей, и отставил ее к остальным.

Все, с мытьем посуды покончено, нужно отнести ее на кухню…

Но, повернувшись, я обнаружил, что на берегу, рядом с мостками стоит непонятно откуда взявшийся брат Пон.

— Погоди, не спеши, — сказал он, не отрывая взгляда от другого берега, что едва просматривался сквозь дымку. — Думал ли ты о том, как будешь жить, когда вернешься?

— Вы отучили меня беспокоиться о будущем, — и, помявшись, я без охоты признался: — Хотя иногда я все же размышляю, что ждет меня там, среди людей, знавших меня совсем другим.

— Насчет этого можешь не беспокоиться. Люди не отличаются наблюдательностью. Мало кто заметит, что ты изменился.

Я пожал плечами.

— Поначалу тебе придется особенно тяжело, — продолжил брат Пон, задумчиво водя по воде кончиком посоха. — Старые привычки и способы восприятия, на которых базировался твой мир, разрушены, и многие безвозвратно, новые же будут тебе скорее мешать, чем помогать… Ты попытаешься жить там так же, как жил здесь, и у тебя не получится, и тогда наступит разочарование в том, чему я учил тебя.