Протест настоящего мужчины

В Ирландии бытует несправедливое мнение, что учителя не любят детей, и дети платят им тем же. А уж собственные дети учителей — это самые забитые и несчастные существа. По крайней мере стоит мне сказать знакомым, что мой отец был учителем крохотной школы близ города Омы, в графстве Тирон, на меня смотрят сочувственно и понимающе кивают, будто хотят сказать: им хорошо известно, каково это. И я догадываюсь, что они имеют в виду: огромный суровый великан, этакий Бармалей, с черными усищами грозно смотрит на понурых, ненавистных ему детей. Раньше мне было обидно, что люди так думают, и я вечно пускался в никому не нужные объяснения, стараясь растолковать, что да, отец у меня высокий и с виду суровый (хотя и без усов) и воспитывает нас так, как считает нужным, но все же буквоедом его никак не назовешь, потому что он способен на разные фокусы. Как-то раз, например, он стал вдруг посещать танцевальный класс и вместе с мамой, державшейся смущенно и нервно, вышел в полуфинал Большого конкурса танцев в зале городской управы. В другой раз летом он нанял цыганскую кибитку, запихнул нас в ее плетеный короб и прокатил по всему донегольскому побережью. Но не стоит рассказывать слишком много таких случаев: они создадут противоречивый образ отца. Поэтому теперь, когда меня спрашивают о детстве, я говорю:

— Конечно, мы жили тихо, но держали борзых.

Я говорю это как бы между прочим, но на меня сразу перестают смотреть с сочувствием.

Сказать, что мы держали борзых, — это не совсем верно. Нынче содержание борзых предполагает специальное кормление, длительную дрессировку и хорошую будку, а у наших тощих псов ничего этого не было. Поэтому куда правильнее будет сказать, что мы приютили борзых, дали им кров. Уж не помню, откуда они взялись, и не имею понятия, что с ними в конце концов стало. Странная штука память. Странная и милосердная: воспроизводит только короткие, радующие душу воспоминания. Может, нам подарили кобеля и суку, а потом они расплодились? Как бы там ни было, а я точно помню такое время, когда у нас на кухне ютились по крайней мере пять борзых. У застекленной стены стоял волосяной диван, и на нем всегда лежала борзая. Две-три собаки кое-как могли втиснуться под плиту. Бывало, мама гоняла их оттуда щеткой и кричала:

— Пошли отсюда! Пошли!

Собаки послушно вылезали, плелись наверх и забирались под чью-нибудь кровать или, поджав хвосты, всей сворой околачивались у двери, пока мама о них не забудет. Отец держался нелепого убеждения, что человеку вредно принимать пищу в одной комнате с собаками — они-де своим дыханием отравляют воздух, и он, возвратившись из школы, нещадно гнал собак из дома; завидев его, собаки что было духу убегали и бродили по улице по крайней мере час. Когда отец кончал обедать, собаки возвращались и снова уныло слонялись по кухне, пока он их не заметит и не крикнет своим хорошо поставленным учительским голосом:

— Вон отсюда сейчас же!

Первым, кто предложил отцу дрессировать пегого щенка для собачьих бегов, был Лобстер О’Брайен. У отца была слабость: он дорожил мнением любого, кто когда-то у него учился. Пока ты был обыкновенным учеником, отец всегда и про себя, и вслух называл тебя не иначе, как «дубина» и «тупица», но после окончания школы ты сразу становился «бывшим учеником» — титул, который отец приравнивал к таким понятиям, как вкус, солидность, а часто и успех. Бывало, возвращается отец субботним вечером из города домой и рассказывает:

— А я сегодня встретил доктора О’Доннела. Славный парень. Совсем не похож на того глупого мальчишку, которого я одаривал затрещинами.

Иля:

— Мистер Макгилл из пассажа рассказал мне, что купил здание старого вокзала. Этот Макгилл — превосходный бизнесмен. Собственно, у него всегда были способности к математике.

Отец идеализировал даже отпетых лентяев нашего городка:

— Вы бы послушали, как Суини рассказывал о том, как отсидел полгода в тюрьме. Ох и здорово подвешен язык у этого негодяя! Что-что, а говорить он умел.

Поэтому, когда О’Брайен намекнул однажды отцу, что надо бы попробовать пегого щенка, эта мысль была воспринята как некое прозрение, и сразу же началась подготовка.

Лобстер был одним из великих О'Брайенов масонской ложи «Клуни». Но из-за того, что его отец, сэр Дэрмот, так и не женился на матери О’Брайена, привлекательнейшей и на редкость своевольной девице из рода Суини-лудильщиков, Лобстер не имел права на фамильное членство в ложе, когда умер сэр Дэрмот. Тем не менее в Лобстере укоренились семена своевластия, и, несмотря на кривой глаз и привычку пить на чужой счет, ему удавалось держаться с горделивым достоинством отставного вояки.