Противоядия

Я ничего не воспринял. Поэтому я в начальной школе, поэтому я должен бормотать катехизис для детей, для наивных, для начинающих!..

Столько заниматься, чтобы к этому прийти, чтобы остаться там, еще там... Еще там, папа, мама!

В том, что я написал, в моих романах, в моих литературных эссе, в моих пьесах я, казалось, был более утонченным, более утонченным, казалось (мне).

Я всего лишь гуманитарий. А гуманитарий выше психоанализа, выше лингвистики.

Однако в этом самом дневнике, в этом самом дневнике, мне кажется, я сказал нечто достойное, чтобы быть сказанным: я, прочитавший все же Майстера Экхарта... и Рене Генона[220].

Едва прочитал Паскаля. С трудом... логический трактат... Кажется, я лучше понял св. Хуана де ла Крус[221], его негативную теологию (понятую благодаря Жану Баруцци[222]), а также некоторых более доступных (мне) византийских мистиков, но неплохо разбираюсь и в текстах гностиков, сильно навредивших мне, отчего я страдал—духовно!

Напротив, я прекрасно понял философии Культуры, Истории: Шпенглера, Кайзерлинга.

И писателей, когда-то трудных, я мог объяснить другим Кафку и Пруста, Достоевского и Селина[223].

И старых социологов: Дюркгейма и т.д....

И психологов: Уильяма Джеймса, потом Спенсера.

Ницше я не смог переварить. Не очень мне удалось понять и Кьеркегора.

Шопенгауэр более легок для меня. И более понятен мне. Я читал записки о буддизме и книги Робена о персидских мистиках. Это укладывается у меня в голове. Но было много и других. Достаточно много других.

А поэты? Трудны Малларме или Валери. Более ясны Рембо, конечно, Верлен, Бодлер. Я, разумеется, очень любил Флобера, научившего меня настоящей литературе: ценность литературы не в том, «что сказано», но в том, «как это сказано».

А романтики, такие прозрачные: Гюго, Виньи, Ламартин, Мюссе... именно они научили меня легкости.

Раньше, в юности, я читал Платона, Плотина. Я читал только это. Я читал также дадаистов, сюрреалистов и разных По, Бальзака, Дюма. Интересно, интересно, занимательно, но... для оттачивания ума они не-много стоят. Едва прикоснулся к Спинозе.

Рассказываю обо всем этом вперемешку. Как придется. А Расин, Мольер, Корнель, такие невыразитель-ные по сравнению с Шекспиром... Софоклом... А какая разница между Джойсом и Валери Ларбо, которого он тем не менее перевел.

Наконец, наконец, и т.д. и т.д., остановимся на Фрейде и Юнге, остановимся там...

Очень плохо: Маркс, Ленин; читая их, у меня было впечатление, что я жую вареную бумагу. Лучше «Анти-Дюринг» Энгельса... О, вижу, что я никогда не остановлюсь. Какая все же библиотека в моем мозгу! Какая библиотека! Все это не имеет смысла, абсолютно. Я тем не менее безграмотен. Достаточно безграмотен. И не эрудирован... Уже половина одиннадцатого вечера. И хорошо, что скоро ночь. Хорошо, что скоро ночь.

Я более спокоен.

* * *

Тщательно причесать все это.

Или лучше оставить не отполированным?

Неотполированным!

Непричесанным!

Но впредь я буду стараться быть собраннее. Концентрировать внимание.

Больше скачков.

В данный момент, сударь, я с Вами не разговариваю.

*             *             *

Отмечу, тяжелое, тяжелое пищеварение, болезненное и печальное... Но сейчас я почти все переварил. И мне легче.

*             *             *

22.8.86

Снова побеждает день, благословенное, славное утро. Скоро, увы, мы покидаем Рондон. Меня ожидают тяжкие, угнетающие заботы. Но будем крепиться, будем помнить, что я чувствовал (не решаюсь сказать: думал) этим летом.

*             *             *

Я же отлично знал, что свидетельства мистиков, св. Хуана де ла Крус, других неопровержимы. Почему же я этого не знал, как же я забыл, как я не знаю этого достаточно?

Я перечитываю эти две без малого тетради, написанные мною почти что за два месяца. Написано плохо, как с точки зрения каллиграфии, так и с точки зрения, скажем, идей. Ценна, может быть, четверть написанного.

Я констатирую это спокойно. Ничего не поделаешь. Это позволяет мне жить и не скучать. Я напишу еще, но о фактах, событиях личного плана. Во всяком случае, нужно подвергнуть очень строгому отбору рукопись, прочитав ее как следует, серьезно. И толково расставить, если смогу, знаки препинания. Ибо я писал быстро, длинными и запутанными фразами, я, который еще не так давно отличался ясностью и точностью. Банальности: можно о них говорить, но важно, как о них говорить — и сохранить хорошую мину... Я знаю это. Я останавливаюсь. Посмотрим, можно ли еще. Но этот дневник я хотел бы продолжить. То, что говорил Шекспир, об истине было уже сказано, но по-другому, многими мыслителями.

* * *

Правдивость этих свидетельств еще раз подтверждается: я читаю в «Монд», что Роже Поль Друа задает вопрос: существует ли форма познания, соответствующая мистическому опыту? Можно ли распознать в «сообщаемой универсальности» то, что есть в ней индивидуального и невысказанного? Эти вопросы были в центре опуса Жана Баруцци. ...Его работы о Лейбнице, о св. Хуане де ла Крус сегодня частично забыты. Напрасно.