Противоядия

Жан Луи Вейяр-Барон вновь обнаруживает свою непреклонность, публикуя десяток статей под заголовком «Мистический разум». Им предшествует очерк о духовном развитии и о методе Жана Баруцци.

...Эти статьи необычайно интересны для тех, кого волнует анализ связей между рациональностью в философии и существованием «божественного».

Вчера я думал о Жане Баруцци (я писал «Барруц- ци») и о его книге о св. Хуане де ла Крус. Сегодня о нем в свою очередь напоминает Ж. Л. В.-Барон. Какое чудесное совпадение.

Но, и это очевидно, мистический опыт предоставляет неопровержимые свидетельства; они понятны, они принадлежат «сообщаемой универсальности», они являются вполне подлинной «формой познания». Я знал это, я об этом забыл, мистики разных, самых разнообразных духовных традиций сближаются, одно учение подтверждается другим — ортодоксальные мистики или католики, раввины Торы, мусульмане суфи из Персии, отовсюду во все времена... Я знал это, я знал, как сделать, чтобы больше это не забыть и тверже знать, пламенно и глубоко веруя... глубоко и неискоренимо.

Я знал и не знал и не осмеливался знать.

Знать, да. Но какова степень моего знания? Этого Священного Знания?

Тот же Роже Поль Друа рецензирует книгу Мирчи Элиаде (я очень о нем сожалею, его так нам не хватает!) «Сорвать крышу дома...» (изд. «Галлимар») и цитирует его, а он ссылается на меня: «Мне казалось, что небо необычайно глубокое, что свет можно потрогать, что дома имеют невиданное освещение... действительно непривычно».

Где я это написал, в «Обрывках дневника» или в «Убийце по призванию»? Я думаю, в обоих и еще в другом месте, ибо то событие меня сильно потрясло.

Мое мнение: «нужно сочетать воспоминание о вспышке с современным чувством абсурда». Как будто со-временный человек, разочаровавшись в разуме, имеет только опосредованный подход к Священному «в прорывах мечты или искусства», говорит Роже Поль Друа.

Сам я не мог помешать угасанию духовной ясности.

Я благодарен душе Мирчи Элиаде, я благодарен критике газеты «Монд» за то, что они напомнили о моменте, который мне дает если не утраченный свет, то по крайней мере проблеск Надежды.

Я же знал... Я же предугадывал... Думаю, ни раньше, ни сейчас меня нельзя назвать аморфным, непрони-цаемым.

* * *

Конец отдыха.

Конец книги? Этой тетради?

Рондон: Завтра мы уезжаем из Рондона. Мне жалко уезжать. Я чувствовал себя там дома. Я там обосновался, привык. Я думал, что это навсегда: быть дома. Точно так же обосновываешься в Бытии, привыкаешь жить, точно так же думаешь, что это навсегда, навечно. И жалко покидать. Я буду себя чувствовать как дома повсюду, во Вселенной? Неважно на какой звезде, неважно на каком тараме. Повсюду дома во Вселенной; в Его Вселенной.

«Тарам» — румынское слово, непереводимое понятие. Тарам, что это — планета? Место? Пространство? Неважно, в каком пространстве.

* * *

Вот уже три дня, как мы уехали из Рондона. Уже утеряна привычка и страсть писать. Эта болезнь мне

знакома. Нужна, необходима попытка—под страхом депрессии—психологической смерти.

* * *

Мне пришло письмо от одной доселе незнакомой читательницы. Она также цитирует меня: «...я тебя так любила... и смерть удаляется... любовь уносит тебя, ты поддаешься, и страх овладевает тобой...» («Король умирает»).

Я писал также, и читательница (Франсуаза Ламбер) напоминает мне об этом, что «то, что должно закончиться, уже кончено», сравнивая со словами Тересы де Хесус[224]: «два коротких часа, и потом все кончено».

Да, слабые души (я знаю, я слаб духом) могут приближаться к великим душам с какого-нибудь бока.

Во всяком случае, я думаю, что иногда бывал «бессознательно сознателен».

А эти мои «духовные», если можно так выразиться, «приступы», как могут они уживаться с моим тщеславием?

Иногда, иногда дует ветер духовности. И этот краткий порыв есть ответ на все наивные, но тоскливые вопросы, на все тревожащие меня проблемы, мучившие меня в течение двух месяцев, двух месяцев, пока я вел свой дневник.

* * *

Отмечу, все труднее и труднее носить это увечное тело. Я не должен удивляться. Это ко всему прочему не более чем увечье, которое сегодня доставляет мне душевные мучения, душевные. Правда, не рождаемся ли мы калеками? Мы слепы, слепы к Свету, глухи к Слову. Я снова повторяю себе: в нас отсутствует дар вездесущности, повсеместности, мы не можем постичь малую вечность, большую вечность, Вселенную, ни конечную, ни бесконечную. И сколько всего еще.

* * *

Моя Родика, моя маленькая Родика становится все меньше. Маленькое человеческое существо, обладающее необыкновенной силой, непреклонной волей, способностью упрямо, без устали работать.

* * *

Множество небольших (или больших) забот, касающихся меня, моего здоровья, моей литературной «славы» (суета сует); здоровья Родики; трудностей, связанных с профессией Мари Франс. Тяжело носить все это в себе. А если бы я был один, было бы еще труднее; если бы они мне не помогали, несмотря на свои собственные заботы, я бы не мог жить.

* * *

Светлый опыт, пережитый мною в 18 лет,— был ли он тем моментом, вспышкой естественной мистики, как ее определяют теологи?