Противостояние

— Я отчего так волнуюсь, когда трогаю эту тему, майор? Я — русский, до последней клеточки своей русский, поэтому не могу слышать разговоры об особой русскости, украинскости, узбекстве, еврействе, грузинстве — не могу! Этого ж только и ждут противники, это ведь мина Гиммлера с Розенбергом! Закладывали они ее давно, шнур тогда же подпалили, и последыши по сей день ждут взрыва. Вы почитайте у меня на кафедре, что власовцы писали... Что им писали хозяева — так точнее. Вспомните «разделяй и властвуй» лондонских умельцев от дипломатии! Мы плохо изучаем политическую разведку прошлого века — я имею в виду разведку Западной Европы, которая формулировала для политиков концепции. Французский историк, связанный с Елисейским дворцом весьма тесно, в середине прошлого века утверждал, что внешнее сходство русских с французами и немцами — чистая случайность, пребывание этой нации в Европе — чревато для будущего мира. «Русские — особые люди, они должны жить у себя, общение их с Европой — опасно для Запада, лишено какой-либо необходимости, пусть варятся в собственном соку...» Другие западные философы проводили связь между русским православием — а в прошлом веке именно православие считалось выразителем русского духа — с религией Зороастра, с азиатской религией, поскольку дьявол якобы исследуется русским человеком с интересом и непредвзятостью. Ну ладно, с дьяволом это смешно, но ведь тенденция очевидна — сапогом оттеснить нас за Урал, поддержать наши доморощенные теории об «отличности» от остальных европейцев! А «мужиковствующих свора» — так вроде по Маяковскому — на деле подпевает этим самым французским шовинистам: «Мы — особые, мы — ни на кого не похожие, нечего нам якшаться с прогнившей Европой, это лишь разлагает национальный дух!» Каково?! До чего договаривались: мол, Петр Великий отдал Россию под германское иго! Это про Петра, который открыл дорогу Ломоносову, который призвал Пушкина, раскачал спячку, вывел Россию к делу, заставил Европу зауважать державу, а там только разум и силу уважают, впрочем, сначала силу, а уж потом дух, это — прилагаемое у них, прагматики, ничего не попишешь... Иногда мне книги попадаются — диву даюсь некомпетентности, причем воинствующей! Несут черт-те что, замахиваются на то, что свято нам... Фиги в кармане, параллели, намеки... Как Ивана Грозного трактуют?! Ну да, ну антипод Петра, ну да, хотел истребить память о Новгороде — то есть о Европейской Руси, утвердить церковь как политическую, а не духовную силу, все верно, но как можно при этом забывать, что в те же годы, когда Иван головы рубил, в Париже гугенотов топили в Сене, последователи Торквемады держали в испанских темницах, подвергая дьявольским пыткам, «неверных», а герцог Альба залил кровью Брабант и Роттердам! Чтобы выдвигать концепции прошлого, которое пытаются обернуть программой на будущее, надо знать! Надо знать! — повторил сердито Трифон Кириллович. — Точнее всех величие русской культуры понял Тургенев и высказал это странно — в отношении к Гёте. Он же западник, Тургенев, какой еще западник, у него европейцы учились европейскости! А ведь именно он писал, что для Гёте последним словом всего земного было «я». Для его Фауста не существовало ни общества, ни человеческого рода. Он погружен в себя, он от себя лишь одного и ждет спасения... Каково? Западник Тургенев этой своей критикой отчеркнул нашу самость, но заметьте, как он это тактично сделал, как тонко поставил все на свои места! А каково нашему товарищу из Башкирии, Таджикистана или Литвы слышать, когда мой единоплеменец бьет себя в грудь и кричит: «Наша культура — самая великая!» Нескромно это и недостойно по отношению к тем народам, которые именно русская культура вывела в мир, дала — революцией нашей — не только права, не только азбуку, не только библиотеки, но гарантировала им самость! Как же можно делить?! Да, мы — Европа, да, мы при этом и Азия — в этом и лишь в этом наша самость, и она определяется не чем-нибудь, а прекрасным словом советская...

Трифон Кириллович говорил жарко, привстал даже на локтях, подавшись вперед, к майору.

Тадава чувствовал себя неловко, он боялся за старика, но не знал, как ему следует поступить; взглянул ищуще на Серафиму Николаевну.

— У товарища Тадавы наверняка возникнут к вам вопросы, — сказала та. — Я его буду к вам привозить — хорошо?

Трифон Кириллович обрушился на подушки, поцеловал женщине руку, положил ее ладонь себе на лоб, шепнул:

— Скоро с Пашкой встречусь.

— Фи, — сказала Серафима Николаевна. — Не узнаю! Стыдно!

В коридоре села на скамейку, лицо закрыла руками, но плача Тадава не слышал.

«Как же счастлив был тот человек, которого она дарила своей дружбой, — подумал он. — Какие же прекрасные годы прожил Павел Владимирович... А Игорек его не понимал... Как же сердце у старика разрывалось, а?!»

Работа-VII (Кавказское побережье Всесоюзной черноморской здравницы)

1