Протопоп Аввакум и начало Раскола

«Государь, виноват. – пощади, помилуй!» Опьянение сразу же прошло. Но этим наказание не ограничилось. Аввакум вложил ему в руку четки и приказал сделать сто пятьдесят земных поклонов. Стоя на коленях перед иконой, протопоп громко читал молитву Исусову; монах также стоял на коленях, без рясы и вслед за Аввакумом клал земные поклоны; позади же него стоял пономарь и отсчитывал поклоны соответствующими ударами веревки по спине кающегося. Лишь когда монах уже едва дышал, Аввакум освободил его; одним прыжком очутился он на улице. «Отче, отче! Мантию и клобук возми!» – кричал ему вслед пономарь. – «Горите вы и со всем», – закричал взбешенный монах. Однако через месяц после этого происшествия он вернулся к Аввакуму среди бела дня, подошел к окну, произнес с сокрушенным видом молитву Исусову, как бы прося о разрешении быть снова принятым в общение. Протопоп в это время читал Библию: «Пойди Библию слушать в избу». «Не смею-де, государь, и гледеть на тобя, – прости, согрешил!». Конечно, он был прощен, ему отдали его вещи, и впоследствии, встречаясь с Аввакумом, он еще издали низко ему кланялся.

Эта сцена, а также и некоторые другие черты его частной жизни в Тобольске, очень живо дают нам почувствовать то, как текла его жизнь: ночное бдение, служба дома, чтение благочестивых книг у окна, назидательные приемы по отношению к своей пастве. Можно рассматривать это наказание как жестокое и дурного вкуса. Но нужно вспомнить, что дело касалось монаха, вдвойне виновного, который нагонял страх и на сам монастырь, и на весь город: «Никто не решался с ним говорить». И надо учесть то, что успех у Аввакума был полный. С того времени архимандрит и монахи его монастыря не могли им нахвалиться; воеводы благодарили Аввакума за него. Надо добавить, что этот способ сурового лечения не доставлял никакого удовольствия тому, кто его применял: наоборот, четверть века спустя он вспомнит о нем как о трудном испытании[884].

Вот как он рассказывает о способе, каким он действовал с другими провинившимися:

«Ох, безчинница! Ворует, да и запирается! Беду на беду творит! А как бы: согрешила, прости, впред престану! – ино бы и Бог простит, да и жила бы чинненко, плакався о первой-той глупости. Ино диавол претит, а своя слабость престать не велит. Да еще огрызается, что сука, пред добрым человеком. Ох, горе мне, – не хощется говорить, да нужда влечет. Как вора не обличить, коли не кается! Я, окаянный, в Сибири зашел сам со огнем: в храмине прелюбодей на прелюбодеице лежит. Вскочили. Я и говорю: что се творите? не по правилом грех содеваете. И оне сопротиво мне: не осужай! И аз паки им: не осужаю, а не потакаю. Прелюбодей мил ся деет и кланяется мне, еже бы отпустил. А женщина-та беду говорит: напраслину-де же ты на меня наводишь, протопоп, и затеваешь небылицу! – брат-де он мне, и я-де с ним кое-што говорю. А сама портки подвязывает, – блудницы-те там портки носят. И я говорю: враг Божий! – а то вещи обличают. И она смеется. Так мне горко стало, – согрешает, да еще не кается! Свел их в Приказ воеводы. Те к тому делу милостивы, – смехом делают: мужика, постегав маленко, и отпустили, а ее мне ж под начал и отдал, смеючись. Прислал. Я под пол ея спрятал. Дни с три во тме сидела на холоду, – заревела: государь, батюшко, Петрович! Согрешила пред Богом и пред тобою! Виновата, – не буду так впред делать! Прости меня грешную! Кричит ночью в правило, мешает говорить. Я-су перестал правило говорить, велел ея вынять, и говорю ей: хочешь ли вина и пива? И она дрожит и говорит: нет, государь, не до вина стало! Дай, пожалуй, кусочек хлебца. И я ей говорю: разумей, чадо, – похотение-то блудное пища и питие рождает в человеке, и ума недостаток, и к Богу презорство и безстрашие: наедшися и напився пьяна, скачешь яко юница, быков желаешь, и яко кошка котов ищешь, смерть забывше. Потом дал ей чотки в руки, велел класть пред Богом поклоны. Кланялася, кланялася, – да и упала. Я пономарю шелепом приказал. Где-петь детца? Чорт плотной на шею навязался! И плачю пред Богом, а мучю. Помню, в правилех пишет: прелюбодей и на Пасху без милости мучится. Начяля много, да и отпустил. Она и паки за тот же промысл, сосуд сатанин!»

Здесь Аввакум прочел ей нравственную проповедь относительно еды и спиртных напитков, разжигающих похоть: «Скачешь – говорит он – яко юница, быков желаешь, и яко кошка, котов ищешь, смерть забывше». Он дает ей четки и заставляет ее класть земные поклоны, пока она не падает от изнеможения. Пономарь заставляет ее подняться, ударяя ее веревкой. «Где-петь детца? Чорт плотный на шею навязался! И плачю пред Богом, а мучю. Помню, в правилех пишет: “прелюбодей и на Пасху без милости мучится”». На этот раз средство это не возымело своего действия: это была профессионалка, она вернулась на свою блевотину[885].