Протопоп Аввакум и начало Раскола

Прочтем после всего этого воспоминания пострадавшего[958], и мы найдем еще много подробностей: обстоятельства ареста, пассивное сочувствие казаков, бесполезное вмешательство Еремея, сына воеводы, грубое обращение Пашкова: «Поп ли ты или распоп?», и его личная жестокость, пощечины, вырывание волос, удары чеканом по спине, семьдесят два удара кнутом, крик Аввакума: «Пощади!» и затем его гордый и насмешливый вопрос: «За что ты меня бьешь? Ведаешь ли?» Далее следовали удары по бокам; рассказ о том, как его закованным бросили на дощаник с покла жей и запасами, как он мок под осенним холодным дождем, как он в таком виде совершил страшный переход через Падун, третий и самый опасный порог. В Житии нет ничего, что не соответствовало бы официальному донесению.

Пашков опускает выразительные второстепенные подробности как несущественные и, тем более, не повествует о недозволительно грубом обращении, которое отнюдь не говорит в его пользу. Он довольствуется тем, что указывает на приведение наказания в исполнение и далее определяет состав преступления: подстрекательство военных к неповиновению. Он нагромождает улики, могущие подтвердить преступление. В действительности это улики слабые: почему он не дает текст «подметного» письма? Если оно было написано рукой Аввакума, можно ли было считать его «подметным» и «безымянным»? Крик отчаяния наказуемого: «Не бросайте меня!» – разве можно было принять его за призыв к восстанию? В силу вышесказанного мы не можем считать обвинение правильно обоснованным, чувствуется, что воевода всецело занят одним: приведением в исполнение наказания, отданного в минуту дикого гнева. Он жестокий человек: разве не набросился он на своего сына с мечом в руке? Он постоянно обзывает Аввакума расстригой, называет его уничижительным именем, называет так того, кого в Москве и в Тобольске именовали «протопопом Аввакумом». Он заставляет своих подчиненных подписаться под жалобой, где все в тех же выражениях повторяется вся история его «подметного» письма и обвинения его в подстрекательстве к восстанию[959]. Наконец, присутствие такого свидетеля его стесняет. От подобного человека можно ожидать всего, пишет он почти с комическим ужасом; отзовите его, разрешите мне покончить с ним, но ради Бога освободите меня от него! Само собой понятно, что казаки заканчивают свою одновременно написанную челобитную такой же просьбой: «Милосердый царь-государь, благоволи приказать твоему воеводе применить к этому разбойнику и подстрекателю, к расстриге Аввакумке твой строгий закон… боимся, как бы из-за него и мы не попали в опалу».

И, наоборот, Аввакум дает нам волнующий рассказ о своих страданиях и переживаниях, как во время, так и после выполнения приговора. Он умалчивает о причинах той тревоги, которую он мог возбудить в Пашкове; или, может быть, он просто забыл об этом после 16 лет перенесенных им нравственных терзаний! Но перед ним стоит яркое воспоминание: он видит себя, как он молится под ударами, дрожа от холодных потоков воды, испытывая боль во всех членах: последствия этого ужасного дня отзовутся через 8 лет, по его возвращении в Москву. И однако он от них оправился. Какая же закалка, почти сверхчеловеческая, потребовалась для этого бренного тела, чтобы пережить целый ряд мучений, кнут, холод, а вскоре и голод! Казаки будут умирать в Даурии как мухи. Аввакум же, с которым обращаются хуже, – выживет. Какая бьющая ключом жизнь в этой душе! Вера, непоколебимая и глубокая, одухотворяет его. Но на поверхности какое неистовство! Обезумевший протопоп обвиняет Бога: я защищал Твоих вдов, и вот как Ты со мной поступаешь! Поставленный перед проблемой зла, он не рассматривает ее как богослов или как метафизик, но как ропщущий верующий; он повторяет проклятия Иова. Только позднее он вспомнит христианское решение вопроса: перенесенное страдание очищает; испытание посылается избранным детям Божиим[960].

III От Тунгуски до Нерчи

1 октября флотилия прибывает в Братский острог. Аввакум брошен в холодную башню, где он остается полтора месяца забытым; затем его переводят в отапливаемое помещение, куда постоянно сажали недоимщиков из разных племен, не внесших соболиную дань. Однако он все еще был в цепях; пищу он получал через день, его мучила жажда, он был разлучен с семьей. Жена его была выслана за 20 верст от острога и отдана в полную власть злой бабе, которая все время ее ругала. Пашков сознательно шел на разлучение семьи; юный Иван, пришедший на Рождество проведать отца, был брошен на целую ночь в ту же самую башню и утром безжалостно отослан[961].