Протопоп Аввакум и начало Раскола

Сам Пашков, отрицая священническое достоинство Аввакума, отнял у него вместе с богослужебными книгами Святые Дары, миро и священные облачения, отнял все, что дает возможность служить обедню, даже лишил его права крестить, запретил ему причащать умирающих[970]. Тем не менее он порой относился «к этому разбойнику Аввакумке» как к удивительному человеку, имеющему страшную способность общаться с небесными силами. У Падуна, где дощаник одного только Пашкова был остановлен бушующей рекой, он после сильного приступа гнева все же кончил тем, что не стал прекословить сыну, когда тот стал уверять его, что это послано ему в наказание за то несправедливое мучение, которому он подверг протопопа. Он почувствовал свою вину – и все уладилось[971]. Раскаяние это было лишь на одну минуту, ибо судьба его жертвы нисколько от этого не изменилась. И все же, кого призывает он теперь на Нерче? У него начали бесноваться две его сенные девушки, любимые служанки. Никакие колдовства не помогают. И вот он зовет не монаха, теперешнего отрядного священника даурского похода, но Аввакума: «Послушает тебя Бог». Но и на этот раз после положительного результата, у него сохраняется одно желание – избавиться от человека, в котором он чувствует свидетеля своих проступков. Аввакум сделал из этих служанок своих духовных чад, и воевода вновь разгневался: ему кажется, что исповедь – это хитрость, имеющая целью выведать у них его, Пашкова, тайны. Он запирает обеих женщин на ключ. Но они находят средства поддерживать отношения со своим спасителем: они убегают ночью, чтобы присутствовать на его домашнем богослужении[972].

Чтение Божественной службы было почти обязанностью для мирян, а тем более для священника. Аввакум даже в Сибири выполнял это правило по силе возможности. Однажды, однако, изнемогая от усталости и голода, он пренебрег его выполнением. Он был наставлен небесным указанием через свою дочь Агриппину. Естественно, он повиновался. Но ему было также велено приказать Пашкову читать вечерню и утреню. Трудная задача. Был момент, когда Аввакуму это удалось, так велик был его авторитет. Однако вскоре после этого Пашков стал утверждать, что видение было ложное, и перестал повиноваться Аввакуму[973].

А между тем как-то раз казак Яков из Красноярска сказал: «Токмо быде воевода по госудореву указу ехал прямою дорогою, и мы бы-де нужи такие не терпели». За это он был высечен и потом сожжен. Пашков велел бросить труп казака под окошко «зимовья» Аввакума в виде предупреждения[974].

Так, в новом остроге, основанном при слиянии Шилки и Нерчи, будущем Нерчинске, прошел конец 1659 года, а затем и весь 1660 год. Пашков попробовал связаться с отрядом Онуфрия Степанова, который должен был находиться где-то ниже по реке Амур. Вскоре он узнал, что Степанов и его 300 человек были уничтожены у притока Сингала (Сунгари) китайцами[975]. Итак, отряд оказался изолированным и лишенным поддержки. Ничего не было: несмотря на собранный урожай с засеянных полей, не было продовольствия, а самым непоправимым было отсутствие пороха и пуль; не было никакой надежды, в силу создавшегося положения, завязать сколько-нибудь успешные переговоры с богдыханом или с его представителями. Помимо этого, единственный китайский переводчик еще на Енисее скрылся[976]. Казаки держались в повиновении только страхом мучительных наказаний; многие уже убежали[977]. Из Москвы не было никакой помощи, никакого совета. Пашков продержался до конца зимы. Затем, воспользовавшись последним льдом, он пошел обратно и привел ядро своего отряда в Иргенский острог.

IV От Нерчи до отъезда

Весьма вероятно, что казаки приветствовали этот обратный переход, который приближал их, до некоторой степени, к их домашним очагам. Однако он сначала усложнил их тяжелый труд, сани должны были везти только поклажу; людям чаще всего приходилось идти пешком, делая громадные усилия, чтобы не упасть по гололедице. Из боязни упасть шли, тесно прижавшись друг к другу: стоило только одному поскользнуться, остальные летели кубарем на него. Так случилось с бедной Анастасией, которая с самого начала, не жалуясь, переносила все испытания, бывшие сокрушительными даже для мужчин. В минуту отчаяния она обернулась к мужу: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» Ответ был: «До самыя до смерти, Марковна!» Но она уже овладела собой, спохватилась и продолжала, вздохнув: «Добре, Петрович, ино еще побредем!»[978] Этот ужасный обратный путь из Даурии длился пять или шесть долгих недель.