Протопоп Аввакум и начало Раскола

Затем следует живой и взволнованный рассказ обо всех злоключениях в Лопатищах, Юрьевце, Москве и в особенности в Даурии. Вслед за этим он пишет:

«Не прогневайся, государь-свет, на меня, что много глаголю: не тогда мне говорить, как издохну! А близ исход души моей, чаю: понеже время належит. То не отеческой у патриарха вымысл, но древняго отступника Иулияна и египтенина Феофила, патриарха Александрова града, и прочих еретик и убийц, яко християн погубляти. Мне мнится, и дух пытливой таков же Никон имать, яко и Феофил: понеже всех устрашает. Многие ево боятся, а протопоп Аввакум, уповая на Бога, ево не боится. Твоя, государева-светова, воля, аще и паки попустишь ему меня озлобить: за помощию Божиею готов и дух свой предать. Аще не ныне, умрем же всяко и житию должная послужим: смерть мужу покой есть; смерть греху опона.

А душа моя прияти ево новых законов беззаконных не хощет. (…) и хотящии ево законы новыя прияти на страшнем суде будут слыть никонияне, яко древнии ариане».

Далее Аввакум перечисляет некоторые нечестивые новшества Никона; затем останавливается особо на двух положениях, которые особенно его волновали.

«… а время отложит Служебники новые и все ево, Никоновы, затейки дурные! (…) Потщися, государь, исторгнути злое ево и пагубное учение, дондеже конечная пагуба на нас не прииде и огнь с небесе или мор древний и прочая злая нас не постигло. А егда сие злое корение исторгнем, тогда нам будет вся благая: и кротко, и тихо все царство твое будет (…).

Молю тебя, государя, о воеводе, которой был с нами в Даурах, Афонасей Пашков, – спаси ево душу, якож ты, государь, веси. А время ему и пострищись, да же впред не губит, на воеводствах живучи, християнства. (…) не вели, государь, ему, Афонасью, мстити своим праведным гневом царским, но взыщи ево, яко Христос заблуждшее овча, Адама».

Это послание кончалось просьбой даровать ему частную аудиенцию: «наедине светлоносное лице твое зрети». Челобитная сопровождалась памяткой, где были перечислены все жестокости Пашкова по отношению к его подчиненным – царским людям: это была простая памятная записка, очень сжатая, без особых выводов[1149].

Была ли дарована аудиенция? Мы этого не знаем[1150]. Царь ничего так не боялся, как принимать решения в деле Никона и по вопросу о новшествах. Итак, послание беспокойного протопопа показывало, что ссылка ничего не изменила в его мнениях. Возможно, что Алексей Михайлович не счел нужным остаться с глазу на глаз с Аввакумом. Так как царь выражал ему свою признательность, он ему оказывал всякого рода знаки внимания: проходя мимо его окна, будь он пеший, или верхом, или в карете, он всегда его почтительно приветствовал. И свита его следовала его примеру. Он принес ему в жертву даже Пашкова, которого отдал ему в его полное распоряжение. Материально жизнь прежнего ссыльного была обеспечена: главные сановники, начиная с Ртищева и вплоть до нового царского духовника, осыпали его подарками[1151]. Если бы Аввакум подчинился, он обрел бы всю прежнюю милость, он сделался бы влиятельной личностью в Церкви. Если бы он, по крайней мере, ограничился только нападками на Никона лично, то в этом никто не признал бы ничего неподобающего. К несчастью, он был против Никона принципиально из-за его новшеств: он требовал отказаться от пересмотренных книг, возвратиться к старым обрядам – и тогда, когда он говорил это, лица омрачались. Царь желал покоя. Он послал своего верного Родиона Стрешнева сказать вкратце своему дорогому протопопу: «Хочу созвать собор, который все установит. Умоляю тебя, помолчи до того времени»[1152].

Аввакум мог согласиться на просьбу, выраженную таким образом. «Помолчать», в конце концов, значило не надоедать царю, не мучить его призывами обратиться к совести[1153], но дать ему спокойно спать: оказать ему доверие до созыва собора. Это не исключало ни проповеди среди верных, ни встреч с друзьями.