Протопоп Аввакум и начало Раскола

В Москве не теряли надежды привлечь Аввакума на свою сторону. К нему отправляли посланцев одного за другим: «Долго ли тебе мучить нас? Соединись с нами, Аввакумушко!» – говорили они. Среди этих посланцев был один, которого Аввакум чуть было не склонил к старой вере: то был Козма, дьякон из Ярославля, который когда-то прибыл в Москву, чтобы остаться на службе у Никона. Слыхали, как он проповедовал своим собратьям в Успенском соборе о том, что нужно уничтожить правила, запрещающие священнослужителям прикасаться к священным сосудам и другим святым предметам, прежде чем они не очистятся телом и душой, если предыдущую ночь они имели сношения со своими женами. Открыто, при народе, при патриаршем писце, его сопровождавшем, он обращался к Аввакуму с официальными увещеваниями. Тайно же он ободрял его, уговаривая настаивать на своих убеждениях: «Мы – слабоумные, мы гибнем, Никон меня околдовал. Хоть ты потерпи до конца!» Аввакум был поражен при виде этого слабодушия, так мало похожего на его собственную сильную волю; он сделал все, чтобы помочь этому бедному человеку обрести себя; ему, впрочем, так и не удалось узнать, каково было истинное исповедание Козьмы. Все же он его благословил и поручил ему передать в Москве свой отказ подчиниться[1344].

III Собор 1666 года и отлучение

Собор был в разгаре своей деятельности. Но этот собор, увы, был очень далек от того собора, которого требовал Неронов, который царь обещал Аввакуму, о котором с наивной доверчивостью взывал Никита и столь многие сторонники старой веры. Конечно, были созваны только русские архиереи, за исключением нескольких иностранных, находившихся в то время в Москве. Но, в отличие от предыдущих соборов, белое духовенство либо не было приглашено, либо не имело права голоса при решениях: нет ни одной подписи протопопа под Соборными деяниями. Перед официальным открытием члены собора, по мере того, как они зарегистрировались, приглашались ответить письменным заявлением с подписью на три следующие вопроса: 1) являются ли патриархи Константинопольский, Антиохийский и Иерусалимский, хотя и живущие под игом неверных, православными? 2) Греческие книги – печатные или рукописные, которыми пользуются восточные патриархи, и их обряды – правильны ли они и истинны ли они или нет? И, наконец, 3) Собор, состоявшийся в Москве в 1654 году под председательством Никона, должен ли он почитаться как имеющий силу?[1345] Этот ловкий прием предварительного опроса сразу уничтожал споры. Епископы и архимандриты, захваченные врасплох, каждый в отдельности, написали то, что от них требовалось, и их заявления, сложенные вместе, установили правило веры, согласно которому не оставалось ничего другого, как «пытать о вере и судить»[1346]. Сторонники старой веры уже больше не стояли перед собором, мнение которого они могли склонить в свою пользу; они представлялись, как обвиняемые перед судом. Однако на соборе предпочитали скорее подчинять их убеждением, нежели прямо осуждать их. В продолжении долгого времени, когда шли приготовления к собору, занявшие месяцы март и апрель, каждый упорствующий архиерей был неоднократно вызываем отдельно на собеседо вание с митрополитом Павлом или архиепископом Иларионом, самыми учеными иерархами официальной церкви. Здесь их обрабатывали то приводимыми доводами, то применяя к ним грубую силу и угрозы; порой обращались с ними и с мягкостью. Надо было быть очень стойкими в своей вере и иметь закаленный характер, чтобы устоять от этого страшного двойного нажима, выражавшегося, с одной стороны, в утверждении якобы единодушного мнения всей церкви, а с другой стороны – в угрозе преследований, которых, безусловно, можно было ожидать в будущем.

Александр был, без сомнения, первым епископом, подвергшимся этому испытанию. Для него, прибывшего в Москву с целой кипой обличительных документов против новых книг, подготовленных с участием Феоктиста и дьякона Федора, для него, намеревавшегося документально доказать бесчисленные ошибки справщиков, разочарование было потрясающим. По существу своему это был человек молитвы и богословской науки, а не полемист. После нескольких собеседований он признал себя побежденным и заполнил требуемое заявление. Но в виду того, что он долгое время колебался, от него потребовали дать более точные объяснения. Он должен был ответить, что он во всех отношениях соглашался с тремя пунктами, о которых шла речь, и принимал их, между прочим, принимал троеперстие и уничтожение прилагательного «истинного»; он должен был подтвердить, что вера его отныне была именно такова, что «от сего дня он к ней прилепился, ничтоже сумняшеся и исповедовал ее из глубины своего сердца»; как доказательство своей искренности, он должен был присоединить к заявлению переписанный его собственной рукой Символ веры в исправленном виде. После того как он сделал все требуемое, ему было разрешено заседать вместе со своими собратиями. Его заявление воздействовало и на других священнослужителей[1347].