Протопоп Аввакум и начало Раскола

Рассказ Федора по прочтении его кажется правдивым, но чтобы правильно судить о нем, нельзя вывести окончательного заключения, не выслушав и противную сторону: как знать, не были ли опущены некоторые обстоятельства, не объяснял ли пострадавший неправильно то или другое поведение, не преувеличивал ли он ту или иную погрешность? Однако задаешь себе вопрос, каковы же были обстоятельства, которые могли бы оправдать донос на товарища по заключению? Аввакум молчит об этом. Порой он позволяет себе поддаться гневу; он раскаивался в этом, карал себя, и он нам открыто в этом признавался. На этот раз, очевидно, он был во власти (но безотчетно) своего страстного темперамента и думал, что он служит истине. Это как будто единственный случай, когда мы застигли его в разгаре его «огнепального» темперамента, который заставил его опуститься до уровня его века, ибо в те времена донос применялся широко, без всякого стыда и зазрения совести. Но если действие было то же, то причина, побудившая его на это, не имела в себе ничего низкого: он был совершенно уверен, что «письма» еретика Федора «были вручены ему Богом»[1830].

По окончании составления своей книги Аввакум отправил ее своему верному ученику со следующей надписью: «Приими, Сергий, вечное сие Евангелие, не мной, но перстом Божиим писано»[1831]. Итак, теперь перед нами не пастырь, не наставник, который обучает свою паству, но своего рода пророк, непосредственно вдохновленный Богом. Это чувство не было совершенно новым у Аввакума, разве он не был всегда человеком, избранным Богом, спасаемым, руководимым, наказуемым и благословляемым Божеством? Разве он в минуты своих нравственных терзаний не любил отождествлять себя со святым апостолом Павлом? Разве он не отметил в своем Житии, что дочь его, ребенок, спасла его, «пророка», от смерти?[1832] Ирония, с какой он приписывает себе это качество пророка, так же как и искреннее смирение, не лишали его глубокой веры в предназначенную для него высокую миссию, связанную с Божественным вдохновением. Стремление к сохранению полноты физической, интеллектуальной и нравственной жизни требовало от заключенных в пустозерской тюрьме громадного и длительного напряжения, и это сверхчеловеческое напряжение должно было чисто роковым образом у такой личности, какой был Аввакум, преувеличить убеждение в его пророческом призвании. Но было бы совершенно неправильным заключить из этого, что ясность его ума была омрачена и что отныне нам приходится иметь дело только с фанатиком, с одержимым, не признававшим более ни разума, ни меры. Он остался и впредь таким же осторожным в своих советах, таким же уравновешенным в своих руководствах, таким же близким к реальной жизни, каким он был всегда.

V Переписка Аввакума с христианскими общинами; текущие проблемы: отношения с официальной церковью, брак, самосожжения

Новое царствование не внесло никаких изменений в положение различных христианских направлений. Преследования продолжались. Но и преследуемая старая вера продолжала жить.

Очевидно, в это-то время попала в немилость тетка царицы Натальи, урожденной Нарышкиной, – Евдокия Нарышкина, вдова Федора Нарышкина, холмогорского воеводы. Эта большая боярыня, шотландка по рождению, дочь некоего Петра Гамильтона, перешла в старую веру. Она удалилась со своими детьми и своими людьми к своей матери в Лобачево Алатырского уезда. Но в 1678 году десять алатырских стрельцов, сменявшихся ежемесячно, были поставлены на постой в Лобачево. Это было сделано специально, чтобы запретить всякие сношения между опасной пропагандисткой и внешним миром. Выведенная из себя этим надзором, она стала преследовать Даниила Чернцова, начальника стражи: избила его, таскала его за бороду, даже высекла его жену. Затем, в один прекрасный день, 29 июля, весь дом ее со всеми домочадцами исчез и укрылся в лесах. Два года спустя Нарышкиных нашли недалеко от местечка Пустынь Арзамасского уезда: они занимали на поляне, в самой гуще леса, обширное двухэтажное помещение, которое, по-видимому, служило для верующих местом встреч и богослужебных собраний[1833].