Процесс исключения

- Разве я обвиняемая?

- Не придирайтесь к словам. Вы не обвиняемая, но подозреваемая.

- Разве я подозреваемая? В чем?

- Берите ваши письма и уходите, - ответил следователь.

Оградить двери от взлома, письма от вскрытия не в моих силах. Но пока что я еще чувствую себя в силах работать. Исполнять то, для чего живу. Вопреки помехам.

А они продолжаются. Мелкие, но частые. Я - "ни дня без строчки". Мне "ни недели без пакости".

Летом 1976 года один из моих молодых друзей, уходя от меня, приметил за собою слежку. Назавтра ему предстояло отправиться в Ленинград. Слежка продолжалась и возле билетной кассы. Едва в Ленинграде он ступил на перрон, над ухом раздались два магические слова: "Гражданин, пройдемте". Он "прошел". Его обыскали. Ничего не обнаружив крамольного, отпустили на все четыре стороны.

Я этот опыт (уже долгий: не следует мне общаться с молодыми, их зачисляют в "подозревае-мые") учла. В июне 1977 года, приехав в свой родной город, в Ленинград, я общалась только со старыми. Со своими сверстниками. Мы, как и полагается пенсионерам, идиллически дышали свежим воздухом в Летнем Саду. Никакой слежки никто не заметил. Один раз, когда я сидела на скамейке, поджидая опаздывающего приятеля, ко мне пристала цыганка: "Дай погадаю". Я ее прогнала. "Женщина, за тобой враги по пятам ходят! - сказала она со злобой. - Они твой волос сожгли, твой след вынули". Пришел мой приятель, мы вместе посмеялись над вещаниями гадалки.

Не знаю, как насчет волоса. Но следом занимаются постоянно. Когда я вернулась в Москву, а из Москвы в Переделкино, мне с оказией была доставлена весть: в Ленинграде кое-кого из тех моих старых друзей, с которыми я общалась, потревожил Большой Дом. Тревога была несерьез-ная: сдать какие-то книги, которые я будто бы им привезла. Они отказались. Тогда им было возвещено: пусть помнят, что хоть сами-то они пенсионеры и их, так и быть, не тронут, но дети у них еще молодые и детей можно с работы согнать.

Родителей удобно шантажировать детьми, а детей - родителями.

В Ленинград я более не езжу. Подглядывание и подслушивание продолжается в Переделкино и в Москве. Глядят - с перерывами, слушают постоянно. Какая это, наверное, унылая скука - подслушивать старушечьи разговоры, все больше о болезнях да о лекарствах, "все рюматизм и головные боли". Но слушают, пленку меняют...

Иногда, впрочем, и развлекаются. Звонок. Беру трубку. "Это Лидия Корнеевна?" - "Да". - "Желаю вам поскорее издохнуть".

Иногда так:

- Позовите Александра Исаевича.

- Его, к сожалению, здесь нет.

- Ну, ничего, не жалейте. Скоро мы его хлопнем, и вы на том свете увидитесь.

Обшарпаны стены.

Топчун у ворот.

Опасная стерва

В том доме живет.

Это про дачу Корнея Ивановича, где я иногда живу, написала Инна Лиснянская.

3

9 января 1974 года, претерпев обряд исключения, я заехала на городскую квартиру, чтобы принять ванну, отмыться от грязного папиросного чада, и, отмывшись, отправилась в Переделки-но. В сумерках мутно тонули ворота, фонари, заборы. Но утром, если не случится ночью сердечно-го приступа, я надеялась выйти навстречу правдивости и чистоте сугробов, спуститься по шоссе к замерзшей речке, подняться, перейдя мост, на гору, на могилу Корнея Ивановича, - и оттуда, сверху, сквозь переплетение ветвей, увидать поле, уютно устланное снегом и с медленною плавностью поднимающееся вверх к даче Пастернака. Эта мягкая, добрая плавность всегда утешала меня.

Всю дорогу в машине, посасывая капли на сахаре, я усердно терзала себя неудачами своих ответов. Катаев спросил: почему, при моем неуважении к Союзу, я не вышла из него сама? Я должна была ответить: после того как исключили Солженицына, я написала в Союз: "Прошу вычеркнуть мое имя из числа членов". Но умный человек отсоветовал: "Что же! Они вас с удовольствием вычеркнут! А вы напишите такое, чтобы они вынуждены были собраться и выслушать вас". Тогда я послала телеграмму, что исключение Солженицына позор для нашей родины, и еще многое, - и вот наша беседа наконец состоялась...