Процесс исключения

И время завтрака, обеда, ужина он тоже не тратил зря: совмещал еду с деятельным, регуляр-ным слушаньем и записью радио. Ел вдалеке от моей комнаты, на кухне, чтобы включенный приемник не мешал мне работать. Уезжая в город, прощаться в комнату ко мне не заходил - тоже чтобы ненароком не оторвать от работы. А чтобы я не тревожилась внезапностью его исчезнове-ния (время было тревожное, и случиться с ним могло что угодно в любую минуту), оставлял записку на холодильнике: "Я уехал" - дата и час. Возвращался внезапно, без предупреждения, иногда и без звука: выйдя в переднюю, я вдруг обнаруживала на вешалке, его тулуп или куртку. И испытывала облегченье. Каждый раз я ловила себя на мысли: "Солженицын здесь, он работает, он здесь, с нами - значит, жаловаться нам на жизнь еще грех, еще все хорошо".

Иногда, встретившись со мною в коридоре или в столовой, Солженицын на бегу, на ходу задавал мне какой-нибудь внезапный вопрос, кажущийся случайным, но на деле - либо продол-жение нашего давнего разговора, либо упорно и подспудно преследующей его мысли.

Однажды, войдя со двора в дом после долгой прогулки, обдав меня сквозь распахнутую дверь сперва морозом леса, а потом морозом тулупа, рукавиц, сапог, бороды, он быстро спросил - тут же, где застал меня, в прихожей: "Скажите, а у Пастернака вы поэму "Лейтенант Шмидт" люби-те?" Снял шапку, снял и повесил тулуп. "Люблю", - ответила я. "Очень?" - не без строгости переспросил он, сдвинув брови над ярко засиневшими среди морозного румянца глазами. "Очень".

Он еще раз глянул, проверяя надежность ответа, и прошел к себе.

В другой раз Александр Исаевич внезапно появился передо мною на кухне, где я следила за кастрюлей, чтобы не упустить молоко.

- Скажите, пожалуйста, Ахматова могла уехать из России в двадцатые годы? Имела возможность? Ей не разрешили или она не пожелала сама?

- Не пожелала сама. Все ее ближайшие друзья уехали, а она не уехала.

- Вы это наверное знаете?

- Наверное. Это ведь из стихов известно:

Не с теми я, кто бросил землю

На растерзание врагам.

- Только из стихов?

- Нет, и прямо. Она сама это говорила, рассказывая мне в тридцатые о двадцатых.

И опять, получив необходимую справку, он не продолжал разговора, а сразу ушел.

Временем своим он дорожил чрезвычайно. ("Я на время лютый", - сказал он мне однажды.) Эта черта: страсть к экономии часа, минуты, секунды и ненависть к пустой растрате часов и минут - нисколько не раздражала меня, напротив - я любовалась ею и завидовала ей.

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну.

Ты - вечности заложник

У времени в плену.

Суетливая жизнь - тот же сон, которому не смеет предаваться художник, осознавший свою жизнь, по слову Баратынского, как "поручение". (Хуже сна: сон все-таки укрепляет.) Ахматова, говоря о сталинских палачествах, сказала: "Покойный Алигьери сотворил бы из этого десятый круг ада". Вот какое "поручение", среди многих других, принял на себя Солженицын. В послед-ние годы жизни в России был он для меня уже не только тем писателем, который принес нам живую весть из преисподней, не только автором "Одного дня", "Матрениного двора", "Правой кисти", "Ракового корпуса", "В круге первом" - он был уже в моих глазах Алигьери, творцом "Архипелага ГУЛАГ". "Мастерская человечьих воскрешений" - вот как назвала бы я его письменный стол, его комнату, его труд. В "Архипелаге" поражает изобилие фактов, мыслей - и вместительность слова. По степени словесной емкости я могу сравнить "Архипелаг" Солженицы-на только с тремя шедеврами: с "Пиковой дамой" Пушкина, "Хаджи Муратом" Толстого и "Архиереем" Чехова. В "Архипелаге" поражает разнообразие, даже, разбросанность фактического материала и в то же время единство, строгость, точность возведенной постройки. Я хотела бы дожить до появления в литературе такого художественного критика, которому по силам оказалось бы исследовать суть этой небывалой мощи: емкости слова и упругости своевольного синтаксиса. Солженицын проводит читателя всеми кругами ада, опускает во мрак преисподней, заставляя нас, беспамятных, властью своего лирического эпоса (или эпической лирики?) пережить вместе с ним сотни и даже тысячи судеб. И - что еще важнее - осмыслить пережитое ими. И нами.

"Вечно он торопится...", "Всегда он смотрит на часы..." - говорили о нем с неудовольствием знакомые. Или даже так: "Вечно он занят своими делами, одним собою!" И это о человеке, взявшем на себя урок, от которого мы уклонились, о человеке, предоставившем голос (и какой голос, голос художника!) тысячам воскрешаемых им людей. За голосом тысяч звучал голос миллионов. Но вокруг Солженицына густой шепот: "Вечно он занят одним собой".

Собой!