Процесс. Замок (с иллюстрациями Веры Дубровской)

не ошибся ли он, а он сказал — нет, не ошибся, затеян процесс, и процесс

очень серьезный, но больше он ничего не знает. Сам он с удовольствием помог

бы господину прокуристу, потому что господин прокурист хороший, справедливый человек, но как за это взяться — он не знает, можно только поже-лать, чтобы за него заступились люди влиятельные. Наверно, так оно и будет

и все кончится хорошо, но пока, судя по настроению господина прокуриста, дела вовсе не так хороши. Конечно, я не придала этому разговору никакого

значения, постаралась успокоить этого глупого курьера, запретила ему рассказывать другим и вообще считаю его слова просто болтовней. И все-таки было

бы хорошо, если бы ты, милый папа, в следующий приезд вник в это дело, тебе

легко будет узнать подробности, а если понадобится, то ты сможешь вмешаться через твоих влиятельных знакомых. Если же это не понадобится — а так

оно, видимо, и есть, — то по крайней мере твоей любящей дочери раньше

представится возможность обнять тебя, чему она будет очень рада». Хорошая

девочка! — сказал дядя, окончив чтение, и смахнул слезинку с глаз.

К. утвердительно кивнул: в последнее время из-за всех этих историй он

совсем забыл про Эрну, даже про ее день рождения забыл; про шоколад она

выдумала, только чтобы оправдать его перед дядей и тетей. Это было очень

трогательно. Он про себя решил регулярно посылать ей билеты в театр, но, даже если этого было и мало, он все равно никак не был расположен посещать

пансион и разговаривать с маленькой, восемнадцатилетней гимназисткой.

— Ну, что же ты мне скажешь? — спросил дядя. После чтения письма

он перестал суетиться и волноваться и как будто собрался перечитать его

еще раз.

— Да, дядя, — сказал К., — это правда.

— Правда? — воскликнул дядя. — То есть как это правда? Какой процесс?

Уж не уголовный ли?

— Да, уголовный, — сказал К.

— И ты спокойно сидишь тут, когда тебе грозит уголовный процесс! —

еще громче закричал дядя.

— Чем я спокойнее, тем исход будет лучше, — сказал К. устало. — Да ты

не бойся!

— Нет, ты меня не успокаивай! — кричал дядя. — Йозеф, милый Йозеф, подумай же о себе, о твоих родных, о нашем добром имени! Ты всегда был

нашей гордостью, ты не должен стать нашим позором! Нет, твое отношение

мне не нравится, — и, наклонив голову набок, он искоса посмотрел на К. —

Так себя не ведет ни в чем не повинный человек в здравом уме. Скорее скажи

мне, в чем дело, тогда я сумею тебе помочь. Тут, конечно, замешаны банковские операции?

— Нет, — сказал К. и встал. — И вообще, милый дядя, ты слишком громко говоришь; курьер, наверно, подслушивает за дверью. Мне это неприятно.

Лучше выйдем отсюда. Постараюсь, если смогу, ответить на все твои вопросы.

Я отлично понимаю, что несу ответственность перед семьей.

процесс

75

— Правильно! — вскричал дядя. — Очень правильно. Ну, скорее, Йозеф, пойдем скорее!

— Но мне надо еще отдать кое-какие распоряжения, — сказал К. и тут же

вызвал по телефону своего заместителя, который через несколько минут вошел в кабинет.

Дядя взволнованно показал ему жестом, что его вызывал К., а не он, хотя

это и без того было ясно. Стоя у письменного стола, К. тихим голосом, указывая на различные бумаги, объяснил молодому человеку, что надо сегодня сделать в его отсутствие, и тот выслушал его холодно, но внимательно. Дядя все

время мешал, таращил глаза, кусал губы, и хотя он явно не слушал, но одно его

присутствие было помехой. Потом он стал расхаживать по комнате, останавливался то перед окном, то перед картиной, причем у него то и дело вырыва-лись разные восклицания: «Нет, мне это совершенно непонятно!» — или:

«Скажите на милость, что же теперь будет?» Молодой человек делал вид, что

ничего не замечает, спокойно выслушал до конца все поручения К., кое-что

записал и вышел, поклонившись К. и дяде, но в эту минуту дядя стоял к нему

спиной, смотрел в окошко и, раскинув руки, судорожно мял гардины.

Не успела дверь закрыться, как дядя закричал:

— Наконец-то он ушел, этот паяц! Теперь и мы можем уйти. Наконец-то!

К сожалению, никакими силами нельзя было заставить дядю прекратить

вопросы насчет процесса, пока они шли по вестибюлю, где стояли чиновники

и курьеры и где как раз проходил заместитель директора банка.

— Так вот, Йозеф, — говорил дядя, отвечая легким поклоном на приветствия окружающих, — скажи мне откровенно, что это за процесс?

К. ответил несколькими ничего не значащими фразами, даже пустил смешок и только на лестнице объяснил дяде, что не хотел говорить откровенно

при этих людях.

— Правильно, — сказал дядя. — А теперь рассказывай!

Наклонив голову и торопливо попыхивая сигарой, он стал слушать.

— Прежде всего, дядя, — сказал К., — этот процесс не из тех, какие разбирают в обычном суде.

— Это плохо! — сказал дядя.

— Почему? — спросил К. и посмотрел на дядю.

— Я тебе говорю — это плохо! — повторил дядя. Они стояли у парадной лестницы, выходившей на улицу, и так как швейцар явно прислушивался, то К. потянул дядю вниз, и они смешались с оживленной толпой. Дядя взял

К. под руку, прекратил настойчивые расспросы о процессе, и они молча пошли по тротуару.